Савка Сорока, сокольничий великого князя галицкого Мстислава Удатного[25] , выехал третьего дня с дядькой Василием в степь набить «всякой» дичи к столу своего господина.
Их сборная охотничья ватага из двадцати киевских и галицких дворовых «добытчиков» пытала удачу южнее Черной протоки. Места нелюдимые, дикие – верно, но далекие от кочевий лихих половцев. Выше по течению, верст за сто, можно было наткнуться на шатры и повозки «лжеверцев» хазар[26] , на другие окольные народы, что осели с «мирной клятвою» во степи, возле белокаменных стен могучего Киева, – ну, да туда пылить... подковы сотрешь.
Добытчики были спокойны, как у Христа за пазухой. При них скрипело всего три подводы, остальные десять во главе со старшим зверобоем Перебегом мяли траву восточнее сторожевого кургана Печенегская Голова. Равнины и лесистые склоны холмов там были полны зверьем: и олень, и косуля, и вепрь, и лось... Камыши и плёсы стариц[27] кишели крылатой дичью, но... это были земли хана Котяна – хозяина Дикой Степи.
...Отколовшаяся от основной партии семерка на совесть прочесывала долину за долиной. Свежих следов и здесь было по горло – не зевай, смотри в оба. И удача им улыбнулась. Вскоре все три подводы наполнились «под захлеб» дичью, и время было поворачивать вспять.
– Савка! Слышь ли, урван?
К молодому сокольничему восемнадцати лет подъехал шагом на стомленном мерине дядька Василий. Поправив побитый сединой ус, крякнул с седла:
– Однакось времечко... восвояси трогать. Вороти подводы, Сорока, заждалися нас на княжем дворе.
– А как же быть с киевлянами, дядя? Мы вроде как в гостях у ихнего князя?.. Аж ли не бум ждать Перебега с ловчими? – загребая растопыренной пятерней упрямые вихры к затылку, подивился Савка.
– Семеро одновось не ждуть, дурый... – У кума Василия смеялись глаза. Подъехав ближе, он похлопал сокольничего по загорелой до черноты шее и подмигнул: – Перебег, чай, не сосунец, бывалый добытчик, и воин хоть куда! При ём дюже стрелков супротив нас. Да и хозяин у него свой имеется. Нехай сам пылить в Киев. При такой жарище кабы убоина душком не взялась. Тады угробим дело. А ты знашь, наш князь строг – недогляд не потерпит! Давай, поспевай за мной, малый. И не брунжи, як комар.
...Захлюстанные пылью и кровью подводы тяжело тронулись обочь песчаного холма, блестевшего розовой плешью. Мокрые от пота, вконец замордованные жалящим паутом[28] лошади то и дело спотыкались, храпели, вымогались из последних сил.
...Солнце еще не село, оно висело над горизонтом на расстоянии одной ладони от него, но степь под колесами повозок уже окрасилась спелым багрянцем.
Опытный следопыт без труда может определить в любой момент время суток, даже не глядя на небо, а просто присмотревшись к кочке или кусту – как на них падает свет. Обладал этим опытом и Савка Сорока, а потому никак не мог понять бессмысленного упрямства седоусого дядьки Василия – насилу понужать лошадей. «Один бес нам не поспеть к ночи... до крепостных ворот еще ой как далече, сколь ни крути... Не краше ли дать разумный отдых коням? ?но где солнце, ужо надкусили его, родимое, холмы половецкие...»
И точно, как ни «холерил» дядька Василий, как ни лютовали плетьми погонщики, скорая ночь прежде настигла их, вынудив застрять до зари в степной балке.
...Место для ночлега спешно выбрали у мелкого говорливого ручейка – шириной не больше конского хомута[29] , а то и того ?же. Вокруг простиралась ровная, как стол, степь, лишь за спиной виднелись корявые гребни холмов, похожие в этот закатный час на застывшие морские волны.
...Сидя у костра, Василий, как старший, зачел молитву. Остальные повторяли за ним, временами осеняя себя крестом, с опаской поглядывая по сторонам. Когда с молитвой было покончено, добытчики княжего двора с нетерпением накинулись на еду. Люди выхватывали из «жаровни» запеченные на углях куски оленины и, громко чавкая, с жадностью пожирали сочное мясо.
Время шло, и мало-помалу укрытый плетенкой от вражьего глаза костер стал угасать, потому как в него перестали подбрасывать собранный прежде валежник.
Отягощенные трапезой люди какое-то время еще восседали на разостланных шкурах в сытом оцепенении; затем в этом же бессознательно-благодушном состоянии стали вытирать о длинные волосы и ниспадающие на грудь бороды жирные пальцы и тут же укладываться. Уж кто-кто, а они-то нынче заслужили свой отдых.
В конце концов все угомонились, и только Василий и Савка продолжали сидеть, глядя в догорающий рубин костра, над которым хилой струйкой вился дымок и уходил в ночь, в черное небо, а вернее, в синее – из-за россыпи золотых и серебряных звезд.
– Пошто не спишь, Сорочёнок? Ты али я... дозорить станем? – Василий уткнул в землю короткий, в полтора локтя меч; оперся двумя руками о крестовину рукояти, нахмурил брови. – Не нравится мне эта ноченька, упаси Бог... Кошки скребуть на душе... Эх, от радости выпить, от горя запить. Вон и шакал-добывашка завыл, ровно к покойнику... Слышь ли, Савка?
Юноша кивнул головой, посерьезнел лицом. Вроде обычная для степи вещь: «Вот ведь невидаль – песнь шакалки?.. И ему, хвостатому, пожалиться хотца... Бродячая жизнь не тетка родная...» Ан нет, тошно как-то стало на сердце после слов Василия. Савка, чувствуя легкий озноб, запахнул шибче полы своего зипуна[30] , прислушался.
И правда, где-то в степи, пожалуй, в версте от них, тявкал шакал. Потом стал скулить и повизгивать, жалобно подвывая. Затем вдруг взял по-бабьи высокую скорбную ноту и завыл вовсю, точнехонько зарыдал, и все в разном «манере», будто он там не один, шельмец-чревовещатель, а целая стая.
Где-то к югу, ближе к холмам, отозвался степной волк. Дальний сородич шакала завыл протяжно и стыло. «И кто их знает, кто их разберет, зубастых чертей?.. А может, это половцы иль печенеги?.. Эти злодыги отменные мастера под волка косить... Это у них, поганых, с рожденья что ни на есть любимая уловка». Но бирюк[31] продолжал без утайки выть про свою нелегкую судьбу, и сидевшие у костра, не сговариваясь, порешили, что это все же настоящий серый разбойник.
