...Высоко в небе над руслом Двины тянулся на север косяк журавлей; птицы роняли на сонную землю призывные клики. Время было раннее: бабы только-только начали выгонять из закутов скотину; еще бы часок-другой поспать, ан нет... Работы на недостроенной крепостной стене уже шли полным ходом.

Капитан-командор Иевлев[45] , начальник Новодвинской цитадели, облаченный в преображенский кафтан, при шпаге, в треуголке и белых перчатках, в очередь обходил крепостные стены; лично проверял, как идут работы, как кладется камень, кирпич, глубок ли обновленный ров; заслушивал доклады старшин и... мрачнел лицом. «Медленно, гибельно медленно дело идет. Убей, не поспеем. А беда уж рядом! Близок час окаянный... Швед-стервец вот-вот даст о себе знать. Эх, силы бы мундирной поболе да рабочих рук...»

«Народишко и так со всей округи под гребенку собран... брошен на устройство твоей крепости, Сильвестр Петрович! Воевода князь шибко зол посему... – вспомнились недавние слова унтер-офицера Дичева. – А боле силов ждати неоткуда».

...Пушкари, солдаты, стрельцы, каменотесы, плотники и прочий работный люд в почтении расступался, смирел голосом, когда до слуха его долетало: «Стерегись! Командор!»

Сам капитан-командор, «птенец гнезда Петрова», имел твердое убеждение – совершать обход укреплений утром и вечером, а потому с утра до ночи с крепостной стены летели гулкие удары молотов, слышался надсадный визг пил да скрип лиственничных плах под тяжелыми ногами носильщиков, которые, надрывая жилы, втаскивали и поднимали при помощи лебедок на крепостную стену корзины с кирпичом, торбы с речным песком и прочую, прочую потребу для строительства.

– А ну принимай ядр-ры, Ермил! Где твои братцы рукастые?

– Тю-у, холеры! Не зевай, щи да каша!

– Давай, давай! Оп-паньки! Во-о дела!..

– Дяржи, робяты, ишо кузов яблок чугунённых для Карлиных зубов!

– Да погоди ты, голосей, мать твою... не с того места!.. Кони обезножели, пахами дышуть, а ты от людёв большего алчешь... Дай хоть дух перевести, аспид!

Иевлев усмехнулся в душе: «Ах, пушкари... служба огневая, душа пороховая...» Опершись руками о временный леер[46] , натянутый по его приказу вдоль ямин и карьеров строительства, Сильвестр Петрович вспомнил об обещанном капитане для его трофейного брига[47] . К сердцу прилила щемящая волна досады при взгляде на отбитый у шведов парусник-разведчик «Тритон».

Двухмачтовый бриг, как бездомный гончий пес, сиро стоял на якорях, охраняемый крепким таможенным караулом Афанасия Крыкова. Красавец «Тритон», покачиваясь на катившихся под его форштевнем[48] волнах, церемонно приседал и кланялся русским галерам, совсем как благовоспитанная девица в глубоких реверансах. «Эх, когда же наконец с наших верфей... такие вот быстрокрылы будут сходить? Он ведь, ястреб, нежданно-негаданно появляется... истый лазутчик, черт его дери, а почует неладное – р-раз, и исчезнет, как птица! А для морского разбойника иль царского сторожевика сие первое дело. – Иевлев раскострил трубку, пыхнул голландским табаком, а в душе новый вопрос: – Неужто забыл обо мне граф Ягужинский? Вспомнит ли просьбу мою? С “Тритона” почти два месяца как снят шведский штандарт, а воз и ныне там... Ни капитана, знающего паруса... ни стяга русского... А пушки да крылатый ход нынче Архангельску позарез, о-о как нужны!» Глянув еще раз со стылой тоской на трофей, капитан-командор продолжил обход.

У артели каменотесов Иевлев задержался, поглядел, как идут работы, как складывается на подводы готовый камень, поддержал мастеровых:

– Бог в помощь, ребята! Взопрели? Вижу... Эх, сердяги, зело страданьев принимаете. Но сие зачтется! Не для меня, для себя стараетесь... Во благо города нашего, земли Русской! Отечества! Ну, ну... Духом не падайте, придет и наше время, легче бытовать будет! Светлее! Завтре дойди до моего командирского дому, Никита Семенович. – Капитан пожал заскорузлую и твердую от трудов руку подошедшего мастера. На плечах Никиты был наброшен «внапашку» старый зипун, пропахший конским потом.

– А шой-т зайтить-то? – усмехнулся каменотес. – Никак на распыл вызываешь, Сильвестр Петрович?

– Супонь! – Командор хлопнул Никиту по плечу. – Скажешь тоже – конь со смеху помрет. Муки ржаной пару мешков возьмешь для своих молодцов, столько же сухарей овсяных, да солонины бочку. Ты у меня мужик не перечливый... Телегу да двух оковалков[49] покрепче не забудь... Бочка тяжела дюже.

Никита выпустил сквозь прокуренную ржавь зубов сизую мохнатую струю табачного дыма; обветренные губы ежились, и он не без благодарности склонил голову.

– От всей души, Сильвестр Петрович. Благо, в заботах своих государственных... не забываешь нас, смердов... своёной милостью.

– Ты главное дело разумей, Никита Семеныч. Усиль рвение, выручай брат.

– Накажи Господь – да рази мы-т без понятия?! И так до потемок, глаз выколи, спины ломаем. Бабы по мужьям белугой ревуть!..

– Ладно, за дело, Семеныч! Бабы подождут – доля у них такая... Время! Вечером свидимся. Гляди, без перекосу!

Каменотесы поклонились начальству и вновь взялись за дело.

...Иевлев прошел мимо солдатских котлов; у костров слышались служивые шутки, кашевары смеялись:

– Ну, хозяйка, твой хлеб, наш ужин. Снимай пробу!

– Кулеш на славу удался!

– Топор, видать, нонче страсть жирный попался! Аха-ха-а!

– Служи не тужи, Голован. Давай езжай за дровами! Да гляди, шоб колесо дорогой не соскочило – удачи не будет.

– Тьфу, дурень. Без соплей склизко! Н-но-о, милыя-а! Гыть! Залетные!

...У причала хруст песка, звяк сабель, сухой горох барабанной дроби... Иевлеву отдали честь – мимо прошла рота солдат. «Левую вздень! Шаго-ом! Левой – ать! Ать!» Сквозь сизую щетку штыков над Двиной поднималось солнце.

По громкому счету Никодима Белого его подручные, растянувшись в цепи, принимали с двух карбасов[50] ядра, которые доставлялись по назначению: в крепостной арсенал и на бастионы к орудиям; одни для мортир[51] , другие для гаубиц[52] .