– А государь? – вскинув бровь, нетерпеливо уточнил Панчин.
– Доподлинно не ведаю... Но, право, слыхивал от верных людей, что государь Петр Алексеевич принужден был склониться на просьбы короля польского Августа, оный в страхе от отчаянной храбрости шведов умолял его приехать для переговоров в Бирзен-город. При государе, говорят, и его любимец, поручик бомбардирской роты Меншиков[31] .
– Хм... тэк-с, тэк-с... Выходит, нет нашего государя под Нарвой. Худо. Карла-то шведский всегда при своих... Кабы чего не вышло.
– Да полно вам, Иван Евсеич! – сухим эхом отозвался Лунев. – Следует ли нам опасаться шведа? У короля их на всё про все и девяти тысяч штыков не наберется супротив наших тридцати девяти тысяч. Ужли и вправду вы, ваше сиятельство, полагаете, что Карл отважится без должного подкрепления напасть на нас? Да... он смел, но не безрассуден же?..
– Лично я встревожен, – откровенно, без экивоков заявил Панчин. – При взятии Азова – турок и татар тоже вдвое было больше против нас, ан это государя Петра Алексеевича не остановило. Он, беркут, дал приказ штурмовать. Ну-т, каково-с?! Смел? Безрассуден? Али еще как?.. Да и не те это полки, насколько я знаю от Ягужинского... Вот за что сердце болит. – Лицо графа сделалось недобрым, замкнутым, и усмехнулись одни губы, когда он добавил: – Словом, не те полки, не те... что бились под Азовом...
– Сие верно, кто спорит? Но ведь с чего-то начинается солдат... Да, под Нарвой по большей части новые ратники. – Григорий нахмурился, голос его прикрывал смущение, звучал наигранно бодро. – Верно и то, что значимая часть их набрана в первый рекрутский набор, то бишь только в прошлом, девяносто девятом году.
– Вот! Вот и я о том... Не нюхали они пороху, не бриты свинцом. Худо. Спаси Христос... – Панчин долго рассматривал свои вытянутые на столе, покрытые выпирающими венами руки; слова вязал медленно, будто растерял их за жизнь. Бороли его злые предчувствия. – Что ж от таких полков ждати? Ровно как от девки нетоптанной... просить чевой-то... в первую брачную ночь, коли она мужика голого только во сне и видела. Хм, ты уж прости старика на соленом словце, да я уж по-свойски, не могу без хрящика да без перца!..
Граф излишне весело, по-хмельному махнул рукой. С твердых губ его не сходила все та же досадливая улыбка.
– Вот и получается, Гришенька: тут тебе и ответ, и совет. – Иван Евсеевич напрягся ликом и выдохнул: – Поймешь ли только?
Лунев нетерпеливо дернул щегольским усом и отрезал чуть резковато:
– Так чего тут мудреного? Понятны тревоги ваши. Разумею. Швед свары ждет. Крови! По всем северным путям-границам донимает нас, как слепень коня.
– Слепень? – глухо обронил граф, буравя его взглядом. – Хорошо бы слепень... Кабы он могильным червем не обернулся! Знак вопросительный и восклицательный! – Панчин многозначительно, как тяжесть, поднял вверх указательный палец.
– Вот для разрешения тревог сих завтра, ваше сиятельство... ваш покорный слуга и отправляется в Архангельск.
– Во-от как? И какие резоны? – Румяный с выпитого Иван Евсеевич, лукаво улыбаясь, утер платком жесткую выпрядь губ и, прищурив по-охотничьи один глаз, щупал любопытным взором нарядный морской кафтан капитана; переводил взгляд с золоченых пуговиц на новомодную прическу, на торчащие по сторонам – на петровский манер – бравые усы.
– Резон один, – сжимая кулаки, усмехнулся Лунев. – Моряк без моря и паруса – не моряк. А ежели серьезно... – Он замер на миг, а потом будто выстрелил: – Есть опасение, и немалое... что король шведский двинет эскадру своих боевых кораблей с крупным десантом к Архангельску, чтобы овладеть крепостью на Двине, рейдом, морскими воротами, так сказать. И взять нас в клещи.
– А силенок-то наших... там хватит?
– Указом его величества к Архангельску уже послана мундирная сила. – Григорий лукавить не привык, оттого сознался: – Жаль только, не семеновцы, не преображенцы... Стрельцы. Ну да ладно... как говорится: чем богаты... Флот-то у нас покуда тоже супротив шведа – мышкины слезы... все больше галеры[32] да скампавеи[33] , ну, да Москва тоже не сразу строилась.
– Ясно, Гриша, что дело темное. Тут не молитва нужна, голубчик, а дело. А для дела время надобно! А где евось, язвить-то в душу... взяти? Коли что ни год, то напасть в России... То турки с татарами прут, то швед оголтелый рвется. Так и живем из века в век меж двух огней, между Востоком и Западом. Доля у нас, видно, такая – щитом да мечом то одних, то других прикрывать, да только не себя... Вот и герб у нас: птица– орел гордая, на две стороны глядит... Тут бы с одной совладать, и так голова кругом, ан нет – Россия Третьим Римом наречена! Сдохни, а будь им! Смоги! Мать-то ее еть... Сциллу с Харибдой...[34]
– Будет вам, почтеннейший граф. Негоже, не пристало герою Азова...
– Негоже... Согласен, ан сердцу не прикажешь, Григорий Лексеич. Болит, собака, кровью обливается... Все как-то у нас так, да не так... через хвост, что ли?.. Ладно, прости грешного, распоясался. Жженка язык развязала. Ты вот что, Гриша, – граф тяжело подвинул стул ближе, приобнял плечо будущего зятя, – скажи мне, как отцу, сам-то ты как чувствуешь себя, ситуацию? Сдюжим с Карлой? Только не хитрить! Знаешь – терпеть ненавижу! Отвечай решительно и тотчас, Григорий Лексеич.
У Лунева на душе заскребли кошки. «Архангельск – это ж редкой масти дыра: ветродуй с тоской, да и только! Дикое зверье в избу ночами лезет, как к себе в нору... Лихого люду хватает... Зато народ там становится крепче булата». Да, дорога к горлу Белого моря шла до Архангельска хотя и по торёной земле, но под разбойничий свист, а дале по голым нервам: впереди ледовитая вода и шведский флот. Там Господь заканчивал свой путь, и свои услуги предлагал сатана.
...Григорий хрустнул пальцами и, следуя молчаливому указанию графских глаз, сказал, как было на душе:
– Признаюсь, сердцем не растаял от радости, ваше сиятельство. Только ведь я слуга государев. Не на именины еду. Служба.
– Другого и не думал услышать. Так держать, капитан! – Иван Евсеевич хрипло прокашлялся в горсть. – Ну-т, а как думаешь, сдюжим со шведом?
