– Лень, может быть, ну его, все это на... на фиг? – ласково улыбаясь, начал Баламут. – Давай, вынимай нас отсюда. Мы тебя проводим до первого монастыря, пострижешься там, монахом-проповедником станешь. Ты еще молодой – через двадцать-тридцать лет Митрополитом всея Руси сделаешься... Точно сделаешься – мозгов и настойчивости тебе не занимать. А мы паствой твоей благодарной станем, белы ручки целовать будем... Соглашайся, Леня! Митрополит всея Руси Худосоков – это судьба с большой буквы! Это не политика тебе, это – с богом под ручку...

– Там тоже политика. И более лицемерная, – снисходительно улыбнулся Худосоков. – Вы поймите, что зло везде. Вы задумывались, почему любовь всегда кончается изменой, дружба – предательством? Или в лучшем случае они покрываются трещинами зла – равнодушием? Потому, что зло – настоящее, истинное, материальное! А доброта, честность, мораль – выдумки оплаченных злодеями фантастов. И я, злодей – настоящий, а вы добряки – шуты, дурачки, которых в детстве лицемерно обманули. Те, которых не обманывали, те, которых вооружили злом, давно сидят наверху и помыкают вами, ослами-добряками...

– Так, Леня, так... – вздохнул Баламут. Худосоков бросил на него раздраженный, непонимающий взгляд и продолжил:

– Хотя какие вы добряки? Вы – лицемеры. Я ворую и убиваю честно, с чистой совестью. А вы? Перед тем, как убить или украсть, а чаще после этого, вы придумываете себе лицемерные оправдания! В Приморье вы украли десятки миллионов долларов, купленных за фальшивки и весьма изобретательно обвинили в этом своем злодействе... Чубайса! Несколько лет назад, здесь, недалеко, на Ягнобе, Чернов с подельниками разграбил золоторудное месторождение, собственность суверенного Таджикистана... Разграбил и обвинил в этом... Беловежские соглашения!

– Да уж... – вздохнул я. – Было дело...

– И более того, – продолжил Худосоков, не обратив никакого внимания на мои слова, – я скажу, что только зло может творить, создавать, строить. Вон, любимый Черновым Вилли Старк из "Всей королевской рати" Уоррена говорил, что добро можно вылепить только из зла. Он был прав... Но зачем это делают? Почему лепят "добро"? Почему Вилли Старк строил Больницу? Чтобы стать Президентом! Почему вдруг начали освобождать Чечню? Чтобы стать Президентом! Так что "добро" это промежуточный продукт в творении Зла! Это миазмы Зла, его отходы! Найдите хоть одно "чистое" дело, дело, которое движется не злом! Или, по крайней мере, не зиждется на нем? У вас не получится! Или вы найдете это "чистое" дело лишь в детской песочнице или в приюте для маразматиков!

– Да уж... – вздохнул Баламут.

– А я никого не обманываю, – продолжил Худосоков, посмотрев на Николая несколько недоуменно (как будто самовар перед ним заговорил). – Я делаю зло сознательно, честно. Если бы меня выдвинули в Президенты, то я бы честно сказал, что "добро" буду делать только для того, чтобы избраться на второй срок. А избравшись на второй срок, стал бы его делать лишь для того, чтобы благодарная чернь оставила меня у власти навечно...

Худосоков замолчал, вернее начал лепить артистическую паузу. А я уставился в голубое небо. Перед нами был глубоко убежденный человек, а все глубоко убежденные люди – наполовину полудурки. И, не желая думать об услышанном, я подумал об убеждении, как таковом: "Убежденный – это ведь побежденный... Побежденный чьим-то мнением, авторитетом или своим мизерным "опытом", убежденный – это человек, отказавшийся от одной своей четвертушки во имя другой..."

А Худосоков, слепив паузу, "проснулся" и, увидев по нашим глазам, что мы "уплываем", продолжил нервно и на повышенных тонах:

– Я делаю сейчас зло. Самое лучшее в моей жизни. И вы поможете мне. За хлеб насущный, за жизнь, за свободу.

– Черный говорит, что в октябре тут все снегом завалит... – лишь только Худосоков кончил, проговорила София (в течение паузы она думала об октябрьской погоде).

– Об этом не беспокойтесь. Делайте только то, что я прикажу, и все будет хорошо...

– С тобой? Хорошо??? – удивился Баламут.

– Не забывайте, что вы живы, пока мне хочется, – полоснул нас взглядом Ленчик. Мы внутренне отшатнулись, а он, выразив удовлетворение кривой усмешкой, продолжил:

– Ну-ну, зачем так пугаться! Дядя Леня добрый сегодня, он сейчас что-то для вас всех сделает.

Сказав это, Худосоков подошел к Ольге походкой уважающего себя человека и уставился своими пронзительными глазами в ее пустые синие очи. Сердце мое екнуло. "Ольга? Он может что-то сделать для Ольги!!?" Я подбежал к нему и, запинаясь, спросил:

– Ты... чего... Ты что имел в... в виду?

– Так говорите, это с ней в пещере с волосами случилось?

– Да. В пещере над штольней, – подтвердил Бельмондо. – Там ее душенька выпала...

– Мы пойдем с... с... как вы его называете? Шварцнегер? Пойдем с Шварцнеггером, посмотрим, может быть, она и зацепилась за сталактит какой... – сказал Худосоков и, направясь уже к штольне, обернулся ко мне с гаденькой улыбкой:

– Чего встрепенулся, Чернов? Это шутка! Что упало, то пропало, – и, уже обращаясь ко всем:

– В общем, посидите пока, попейте. Там у меня в сумке есть кое-что получше разведенного спирта. И, махнув в сторону сумки, оставленной им на посадочной площадке, пошел к штольне. За ним, кося глазом в нашу сторону, направился Шварцнеггер.

Баламут встал и похилял мелким независимым хилом к сумке Худосокова. Порывшись в ней, вернулся в обнимку с полудюжиной разноплеменных бутылок, преимущественно литровой емкости. Уселся и, не отпуская их от груди, раздал нам по одной – мне "Мартини", Борису "Камю", сам же, с минуту подержав в руке "Блю лейбл", потянулся к заветной бутыли со спиртом. Мне пить не хотелось – на душе было гадостно оттого, что Худосоков сначала поселил в моей душе надежду на выздоровление Ольги и тут же ее изъял... "Пошел Полину с Ленкой в пещере искать... Что ж, пусть поищет", – мстительно подумал я и, забыв, что не хочу пить, потянулся к бутылке.

Выпив два стакана "Блю лейбла" подряд, я упал на траву, прикрыл глаза и начал рассматривать круги перед глазами. Круги от шотландского самогона по тысяче за бутылку получились весьма впечатляющими – они вращались, колебались, меняли цвет, объем и еще что-то. Через некоторое время круги сменились вложенными один в другой шарами. Последние без всяких для себя усилий полностью растворили меня в обильно содержащемся в них алкоголе, и я забылся.

...Забытье сначала было неприятным – улыбка Худосокова преследовала меня повсюду. Затем она исчезла и, когда пространство полностью от нее очистилось, появилась Ольга. О, господи, как все стало прекрасно! Вокруг воцарился рай нежности, рай переливов чувственного тепла; рай, в котором не было слов или поступков, в нем не было ласк начинающихся и ласк преходящих – здесь была одна нескончаемая, неизбывная ласка. И все это было пропитано бесконечной Ольгой, ее любовью и моим непреходящим восторгом... Моим восторгом, вызванным ясным осознанием ее бесконечного присутствия: "Она здесь!!!", "Она никуда не ушла!!!"

– Да, я здесь, милый! – услышал я голос. – Я скучала по тебе...

– А я...

– Знаю... Хочешь я расскажу, где была? Ты ухохочешься!

– Да...

– Слушай...

И Ольга, окутав меня всем своим существом, начала рассказывать...

Рядом с жилой в носу у меня зачесалось, я чихнула, и провалилась во что-то очень черное. Когда мрак рассеялся, я увидела себя сидящей в длинном коридоре, очень похожем на обычные коридоры поликлиники, префектуры или суда.

"Не хватает посетителей" – пришло мне в голову. И сразу же, в конце коридора появился мужчина в сером пиджаке и черных брюках. Он прошел мимо меня, проглядывая стопку бумаг. Из соседней комнаты вышла поглощенная мыслями бледная пожилая женщина. "Районная поликлиника" – подумала я, и в нос мне ударил резкий больничный запах. Мимо, движимая дюжим санитаром, пронеслась больничная каталка. На ней, скрючившись, лежал старик, весь в пятнах. Как только каталка скрылась за поворотом коридора, как над дверью передо мной зажглась надпись "Входите".