Выехали они, как и обещал Лакассань, еще затемно. Застоявшиеся лошади поначалу двигались неохотно, но вскоре, подгоняемые сидевшим на козлах французом, перешли на ровную рысь. Лакассань спешил сегодня более обычного, и карету бросало на поворотах и ухабах, как лодку в бурном море. Княжна хорошо понимала причины этой спешки, и ее правая ладонь то и дело сама собой забиралась в левый рукав, лаская рукоятку спрятанного там ножа.

Около полудня, когда вокруг уже замелькали знакомые до боли места, их попытались остановить. Из леса на дорогу вдруг высыпала группа каких-то людей, одетых в невообразимые лохмотья. Услышав крики, княжна выглянула в окно и увидела солдатские кивера, бабьи платки, роскошные, прожженные у костров, шубы, белые наплечные ремни, ружья со штыками, рваные шинели синего французского сукна и обмороженные, заросшие, искаженные отчаянием и яростью лица. Лакассань хлестнул по лошадям, дважды выпалил в соотечественников из пистолетов, перетянул кого-то кнутом по физиономии и страшно закричал на лошадей, так что те понесли, опрокинув нескольких оборванцев. Карету сильно качнуло, раздался треск и чей-то приглушенный вопль, вдогонку ударил выстрел, и все осталось позади.

Княжна почувствовала на своей шее тугое дуновение ледяного сквозняка и, обернувшись, обнаружила в задней стенке кареты пробитое пулей отверстие. Она заткнула пробоину носовым платком и подумала, что была на волосок от смерти.

Было слышно, как на козлах ругается страшными словами, понося своих потерявших человеческий облик соотечественников, разъяренный Лакассань. Он никак не мог успокоиться, и княжне пришло в голову, что он, должно быть, смотрел на это происшествие совсем другими глазами. Для нее повстречавшиеся им на дороге отставшие французы были просто бандой смертельно усталых, голодных, оборванных и замерзших людей, которым для спасения собственной жизни были позарез нужны их лошади. Лакассань же видел в этих несчастных признак сокрушительного поражения, понесенного Францией. Знать о том, что война проиграна, – это одно, но видеть собственными глазами то, что осталось от величайшей в истории армии – это совсем, совсем иное. Мария Андреевна решила воздержаться от обсуждения этой темы с Лакассанем и сама подивилась своей осторожности: в сущности, теперь это уже не имело никакого значения. Она не верила в то, что Лакассань сохранит ей жизнь, а раз так, то в осторожности более не было никакой нужды. Не было никаких причин для того, чтобы щадить уязвленное самолюбие француза, – за исключением разве что того, что Мария Андреевна не хотела ни в чем уподобляться своему полубезумному спутнику.

Впереди, где-то далеко, послышалась частая ружейная пальба, а спустя какое-то время оттуда долетело приглушенное расстоянием многоголосое “ура!”. Лакассань сразу же перестал браниться и натянул вожжи, придерживая взмыленных лошадей, которые неохотно перешли с галопа на шаг. Пальба не утихала. Справа показался поворот на занесенную снегом проселочную дорогу, и у княжны замерло сердце: эта дорога вела к ее усадьбе.

Лакассань совсем остановил карету и, спрыгнув с облучка, подошел к дверце.

– Куда ведет эта дорога, принцесса? – спросил он, указывая на проселок. – Похоже на то, что столбовой тракт становится чересчур оживленным местом. Вы ведь, кажется, здешняя? Нам нужно найти объезд, поскольку теперь, как это ни печально для вас, мы связаны одной веревочкой. Если меня попытаются убить, я сделаю все возможное, чтобы не умереть прежде вас, так что вы должны всячески заботиться о моем благополучии, принцесса.

– Если вы хотите объехать место стычки, которая, похоже, продолжается впереди, то лучше этой дороги вам не найти, – сказала Мария Андреевна. – Она спрямляет изрядный крюк, делаемый столбовой дорогой, и снова выходит на нее верстах в десяти отсюда.

– Отменно, – сказал Лакассань. – Надеюсь, что вы не лжете, иначе нам с вами придется расстаться... гм... совсем не так, как мне бы того хотелось.

Он вернулся к лошадям и, взяв их под уздцы, заставил свернуть на проселок. Снега здесь было уже по щиколотку, лошади оскальзывались в нем и жалобно ржали. Им было тяжело. Положение усугублялось еще и тем, что в предотъездной спешке карета княжны не была переставлена на полозья, так что теперь окованные железом колеса вязли в снегу.

Княжна смотрела в окно, с замиранием сердца узнавая знакомые с детства места. Лес по обочинам дороги кончился, и вскоре впереди, на недалеком уже холме, показались заснеженные кроны парковых деревьев.

– Что это там? – спросил Лакассань, снова подходя к дверце и указывая на холм.

– Там усадьба, – сказала княжна. – Моя усадьба.

– Вот как? Значит, по идее, она должна быть либо пуста, либо занята войсками императора Наполеона... Впрочем, скорее всего, она все-таки пуста. Пригласите меня в гости, принцесса Мари. Я чертовски устал и хочу немного отдохнуть. О лошадях и говорить нечего, вы только взгляните на этих несчастных животных! Мы побеседуем, и я отправлюсь дальше.

– А я?

– А вы, думается мне, достигли конечной точки своего маршрута. Здесь наши пути разойдутся, принцесса Мари. Полагаю, что более мы с вами не увидимся. Я вернусь на службу, вы же... Ну, там видно будет.

Усадьба действительно была пуста. На засыпанном снегом круге почета лежало несколько закоченевших в неестественных позах тел, одетых как в русские, так и во французские мундиры. Вероятно, день или два назад здесь произошла стычка – тела выглядели совсем свежими, словно эти люди просто прилегли отдохнуть. В окнах почти не осталось стекол, штукатурка местами была исклевана пулями и обвалилась, а края одного из оконных проемов на первом этаже были покрыты густым слоем копоти – не то от случившегося внутри пожара, не то, что казалось гораздо более вероятным, от костра, который кто-то разводил прямо на полу гостиной.

Мария Андреевна вышла из кареты и остановилась посреди двора, с болью в сердце озирая следы царившего здесь запустения. Ей было страшно войти в дом и обнаружить новые признаки разорения там, где прошли лучшие годы ее жизни.

Лакассань, никуда более не торопясь, спустился с облучка и подошел к своей спутнице, на ходу поправляя криво сидевшую поверх повязки мужицкую шапку.

– Печальное зрелище, – сказал он, указывая на дом. – Зима, разруха, окоченевшие трупы... Этот мир не стоит того, чтобы о нем жалеть.

– Что вы имеете в виду? – обернувшись к нему, спросила княжна. Она отлично знала, что имел в виду француз, но надеялась, что ошибается.

– Не будем играть в жмурки, принцесса, – сказал Лакассань. – Вы не можете не понимать, что здесь и сейчас ваш жизненный путь будет завершен. Он получился совсем коротким, и это очень печально, но что делать, такова жизнь. Такова жизнь! Вам остается только радоваться, что перед смертью вы успели посетить места, столь милые вашему сердцу. Я полон сочувствия и уважения к вам, милая принцесса. Вы держались с таким мужеством, что вам мог бы позавидовать любой представитель сильного пола. А какое достоинство, какая твердость перед лицом многочисленных невзгод! Право, я вами восхищен и очень надеюсь, что вы не омрачите моих воспоминаний о вас какой-нибудь безобразной сценой при расставании. Ну, вы понимаете, о чем я говорю, – крики, слезы, мольбы, ползание на коленях, заламывание рук и хватание меня за одежду... Всего этого не нужно, потому что все это бесполезно. Давайте расстанемся красиво.

– Давайте, – сказала княжна. Она зябко поежилась и спрятала руки в рукава шубки: правую – в левый рукав, а левую – в правый. – Почему бы вам просто не оставить меня здесь, а самому не отправиться дальше? Или Огинский был прав, и вы просто не можете жить, не проливая крови, как какой-нибудь вампир? Я в это не верю. Зачем вам меня убивать?

– Ну, какой там вампир, – усмехнулся Лакассань. – Я никого и никогда не убиваю без нужды. Вы слишком много знаете, принцесса, и ваши знания носят такой характер, что предание их гласности сослужило бы Франции и императору Наполеону весьма дурную службу. История пишется сейчас, принцесса, и пишут ее не только императоры и полководцы, но обычные люди наподобие нас с вами. То, что произошло с князем Багратионом, уже занесено на ее скрижали, и то, что там записано, устраивает всех. Кому это нужно – знать, что великий русский генерал был убит специально подосланными людьми? Кому нужно знать, что великая Франция пользовалась при этом услугами такого слизняка, каким был наш незабвенный поляк? Если доброе имя Франции и ее императора будет запятнано по моей вине, мне не поздоровится, и то, что я собираюсь сделать с вами сейчас, будет выглядеть детской шалостью по сравнению с тем, что сделают со мной. Правда проста, принцесса: мне невыгодно, чтобы вы оставались в живых. А выгодно мне, напротив, чтобы вы умерли. Ну, и как я, по-вашему, должен поступить?