Отведя лошадей в уцелевший сарай, Игнат издалека махнул княжне рукой и прокричал что-то неразборчивое. Княжна решила, что это просьба подождать еще немного, и стала наблюдать за тем, как кучер, вооружившись топором, вступил в победоносную схватку с остатками торчавшего вкривь и вкось забора, намереваясь, по всей видимости, употребить их в качестве топлива для костра.

Наломав достаточное количество дров, он схватил их в охапку и потащил в дом. Княжна поплотнее закуталась в медвежий полог и откинулась на подушки, представляя себе, как приятно будет протянуть озябшие ладони к живому пламени. Между прочим, подумала она, недурно было бы и перекусить. Еды вполне достаточно для двоих, и, хотя Игнат, скорее всего, неважный собеседник, с ним все-таки будет не так одиноко и страшно, как было тогда, в ночном лесу...

Она путешествовала налегке, взяв с собой из прислуги одного лишь кучера, человека бывалого и не робкого десятка. Дворовые – не все, конечно, но многие, – плакали, провожая ее, и просили взять их с собой, но княжна, уже имевшая некоторый опыт передвижений вблизи театра военных действий, справедливо рассудила, что там, куда она направляется, от дворни будет гораздо больше помех и ненужных хлопот, чем пользы. Подумать было страшно – пробираться через разоренные войной места со всем этим шумным, привыкшим к сытой и относительно спокойной жизни обозом, который, помимо всего прочего, нужно было еще и кормить!

Ей показалось, что она слышит какой-то шум – не то треск, не то грохот падения чего-то тяжелого, не то человеческий крик, – и княжна, подавшись вперед, отодвинула занавеску. За окном кареты по-прежнему было темно, и в темноте летел снег – стремительно, наискосок, почти параллельно земле, сливаясь на лету в длинные зыбкие полосы. За этой полупрозрачной подвижной кисеей темной громадой возвышался трактир, и княжне даже удалось разглядеть на фоне темного неба облепленные снегом ребра обугленных стропил. Больше ничего интересного снаружи не было, и княжна решила, что шум ей просто почудился. А может быть, это Игнат оступился и упал с каких-нибудь ступенек, рассыпав дрова, подумала она. Не расшибся ли он ненароком? Надо бы сходить проверить...

Но идти никуда не хотелось. Под медвежьим пологом было тепло и уютно, особенно если натянуть его до самых глаз, спрятать ладони в рукава и не вынимать их оттуда. Пять минут, решила княжна, снова откидываясь на подушки. Подожду пять минут, а потом пойду и посмотрю, как у него там идут дела. Пора бы ему управиться. Хотя, вообще-то, дрова наверняка сырые. Пока они разгорятся...

Мария Андреевна покинула свою усадьбу рано утром, еще затемно, торопясь покрыть при дневном свете как можно большее расстояние. Нужно было спешить, потому что армия, а вместе с нею и фельдмаршал Кутузов, не стояла на месте, неутомимо преследуя отступающего неприятеля. Кутузов был последней надеждой княжны, поскольку на беспристрастность проводимого флигель-адъютантом Стебловым расследования рассчитывать не приходилось. Только Кутузов мог обелить ее в глазах государя и всего мира – Кутузов да еще молодой Вацлав Огинский, безвестно затерявшийся где-то среди заснеженных полей и лесов, в громе пушек и лязге жестоких сабельных стычек. Где он, Вацлав, жив ли еще? Помнит ли о ней?

Княжна вдруг представила, какое лицо сделалось у графа Стеблова, когда ему доложили об ее спешном отъезде. Она вздохнула: как ни приятно было натянуть нос этому увешанному орденами зазнайке; ее отъезд все-таки сильно напоминал бегство, и это очень не нравилось княжне. Не приходилось сомневаться в том, как будет истолкован и в каком свете подан этот отъезд княгиней Аграфеной Антоновной и другими членами ее кружка. Граф Бухвостов, этот великий знаток светской жизни, был, несомненно, прав: порой случается такая чепуха, от которой потом невозможно отмыться до самой смерти. Но зачем же, с отчаянием подумала княжна о Кшиштофе Огинском, зачем он это сделал? Неужели из-за того, что я спасла икону? Но ведь это вышло совсем случайно, и моей заслуги здесь гораздо меньше, чем его собственного недосмотра. Кстати, зачем ему была нужна икона? Он не выглядит чересчур набожным...

Дверца кареты вдруг распахнулась – без стука, без какого бы то ни было предупреждения. Княжна открыла глаза и сердито подняла брови, намереваясь поинтересоваться у Игната, не сошел ли он с ума, что врывается к ней, не потрудившись хотя бы кашлянуть в кулак, и испуганно замерла, не в силах понять, спит она или нет.

– Неожиданная встреча, не правда ли? – хриплым простуженным голосом сказал пан Кшиштоф Огинский. – Можно сказать, что это сюрприз. Право, не знаю, кто из нас больше удивлен – вы или я. Осмелюсь добавить, однако, что я несказанно рад снова видеть вас, княжна. Какими судьбами?..

Княжна, наконец, поняла, что не спит. Она никогда не видела Огинского таким, и значит, он никак не мог присниться ей в подобном нелепом виде – в каком-то невообразимом, воняющем мокрой псиной зипуне, в бабьем платке поверх шелкового цилиндра, с густо облепленными снегом, бессильно повисшими книзу усами и обветренными, мокрыми от талой воды, ввалившимися от усталости щеками.

– Вашими молитвами, – сухо ответила она, незаметно запуская правую руку под медвежий полог и нашаривая подле себя рукоятку пистолета. – Ваши упражнения в эпистолярном жанре дали, наконец, долгожданные плоды.

– Вы изволите говорить загадками, – сказал пан Кшиштоф, но глаза его при этом предательски вильнули. – Увы, я не в состоянии вас понять, княжна.

– Сейчас поймете, – пообещала Мария Андреевна, осторожно взводя большим пальцем тугой курок пистолета. – Сейчас...

Вторая дверца кареты вдруг открылась, впустив внутрь порыв ледяного ветра пополам со снегом. Вместе с этими климатическими явлениями в карету проникло какое-то изможденное, обросшее клочковатой нечистой бородой, крайне подозрительное и при этом смутно знакомое лицо.

– Полно, принцесса, – сказало это лицо до боли знакомым голосом. Несмотря на совершенно разбойничий вид, выражалось лицо на чистейшем французском языке. – Не вздумайте пугать Огинского пистолетом. Не надо этого делать, умоляю! Он у нас и без того никогда не числился в храбрецах, так не доводите же беднягу до заикания!

– Игнат! – крикнула княжна. – Игнат, на помощь!!!

– Не надо кричать, принцесса, – сказал бородатый приятель Огинского. – Игнат все равно не придет. Я попросил его подождать в сторонке, отдохнуть... Словом, кричать бесполезно.

– Вы его убили, мерзавец, – уверенно сказала княжна. – Зачем вам все это понадобилось, Эжен? То есть, я хотела сказать...

– Виктор, – закончил за нее француз. – Капитан гвардии его императорского величества Наполеона Бонапарта Виктор Лакассань. Прошу любить и жаловать, как говорят у вас в России. Хотя мне почему-то кажется, что наша с вами любовь умерла, так и не успев родиться. Право слово, жаль! Что же до вашего Игната, то... Ну, подумаешь, мужик! Что он вам? Править каретой сможет и Огинский, а мы с вами будем беседовать всю дорогу, как старые добрые друзья. Помните, как мы путешествовали вместе? Ведь мы хорошо с вами ладили, принцесса Мари! Я был почти влюблен в вас. Я и сейчас почти влюблен, но вот именно почти. Мне не нравится пистолет, который вы прячете под шкурой этого несчастного животного... Отдайте его мне, прошу вас, и наши отношения снова станут безоблачны и чисты, как небеса в погожий денек.

– Откуда вы взяли, что у меня есть пистолет? – надменно спросила княжна, не зная как ей быть: подчиниться требованию француза или все-таки попытаться выстрелить в него.

– Это написано у вас на лице, – сказал Лакассань. – Кроме того, я успел неплохо вас изучить и знаю, что вы привыкли решать свои проблемы самостоятельно, не полагаясь на провидение. А в таком путешествии, как это, без оружия не обойтись. Ну же, давайте его сюда! Огинский, что вы смотрите, помогите принцессе расстаться с ее игрушкой!

И по форме, и по содержанию это был приказ, отданный тоном человека, который привык, чтобы ему подчинялись. Капитан Лакассань разговаривал с Огинским как со своим денщиком, и княжна ожидала ответной вспышки или хотя бы возражения со стороны заносчивого поляка. Однако пан Кшиштоф ничего не сказал. В его опущенных, воспаленных от встречного ветра глазах на мгновение вспыхнул и тут же погас тусклый мрачный огонь, и это было все. Протянув руку в тонкой перчатке, которая очень странно смотрелась рядом с рукавом мужицкого зипуна, он одним рывком сдернул с коленей Марии Андреевны медвежью шкуру, выставив на всеобщее обозрение спрятанный там пистолет.