Приговор был окончательный и не подлежал обжалованью: Бухвостова следовало немедленно устранить. Следующей на очереди была княжна Вязмитинова, что тоже не сулило особенных осложнений; а уж потом, устранив все помехи на своем пути, Лакассань намеревался вплотную заняться Огинским. Ему давно пора было возвращаться к Мюрату – с поляком или с его головой в седельной сумке, безразлично.
Расставшись с княжной у городской заставы, Лакассань, как уже было сказано, отправился в трактир – не в тот, где квартировал Огинский, а в другой, попроще, подешевле и погрязнее, – и снял там комнату, окно которой выходило на задний двор с помойкой, а дверь открывалась на узкую галерею, нависавшую над темноватым обеденным залом. В комнате неистребимо пахло щами, а сквозь эту удушливую кислую вонь пробивался другой запах, подозрительно похожий на аромат коньяка. Лакассань за время своего пребывания в России уже успел хорошо изучить этот запах и понял, что напрасно насмехался над истерзанным клопами Огинским – здесь этих кровопийц наверняка было намного больше, чем в комнате пана Кшиштофа. Впрочем, это не имело никого значения: Лакассань вовсе не собирался задерживаться в этом клоповнике надолго.
Отобедав у себя в комнате, Лакассань вышел в город и наведался в оружейную лавку. Приказчик, услышав французский акцент, принялся коситься на него с таким подозрением, что Лакассань не рискнул делать здесь покупки и ушел с пустыми руками, хотя и разглядел на стене за спиной у приказчика пару недурных с виду клинков. Пистолет не годился для задуманного им дела: в этом городишке не было ни таких глухих уголков, ни настолько людных мест, где, выстрелив среди бела дня в человека, можно было бы остаться незамеченным и благополучно скрыться. Стрелять в доме у графа было нельзя по тем же причинам. Оставались лишь острая сталь да ночная тьма, а поскольку Бухвостов не имел привычки в одиночестве бродить по ночным улицам, то Лакассаню волей-неволей пришлось задуматься о том, чтобы нанести графу визит.
Прогулявшись до моста через узкую речку, названия которой не знал и знать не хотел, Лакассань немного постоял там, опершись о перила и задумчиво глядя вниз, на стремительно бежавшую куда-то желтоватую от осенних дождей мутную воду. Здесь, на мосту, с ним приключилась неприятность: он уронил в воду свою щегольскую трость, которая тут же пошла ко дну. Вокруг никого не было, но Лакассань все равно постарался придать происшествию видимость несчастливой случайности, поскольку где-нибудь в прибрежных кустах все же могла обнаружиться пара любопытных глаз. Теперь, когда единственная улика пошла ко дну, ничто более не связывало его с убийством в доме Зеленских. Конечно, это было весьма слабое утешение: здесь, в России, да еще в разгар войны с Францией, одного свидетельства княжны Вязмитиновой было бы достаточно для того, чтобы им занялись вплотную. А там...
О том, что будет с ним в таком случае, Лакассань думать не стал. Равнодушно пожав плечами, он плюнул в воду и пошел прочь с моста. Он знал, что смерть его, скорее всего, будет насильственной, и давно свыкся с этой мыслью. Смертельный риск уже утратил для него всякую остроту; он шел в бой с холодным равнодушием, со скукой даже, как мальчик, несколько часов подряд игравший сам с собой в орлянку и вопреки здравому смыслу и собственному желанию продолжающий это совершенно бессмысленное, набившее оскомину занятие. Мальчику уже безразлично, выпадет орел или решка, но он продолжает с тупым упорством подбрасывать и ловить монетку, следя глазами за тем, как она вертится в воздухе.
Странный народ эти русские, думал он, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не увязнуть в грязи. Попробовал бы кто-нибудь из них вот так разгуливать по одному из наших городов, резать среди бела дня лакеев и охотиться на генералов! Да он и шагу не успел бы ступить, как оказался бы один на один с остроумным изобретением доктора Гильотена. А здесь... Да приведи сюда роту гренадер и скажи, что это труппа французского театра из Петербурга, – поверят каждому слову, забросают цветами! Странный народ. Сначала поклоняются тебе, как кумиру, потом норовят поднять на вилы, а потом снова принимаются лизать тебе пятки. Как животные, право слово.
Он слегка поморщился, вспомнив о княжне. Она действительно была опасна, и ее надлежало как можно скорее убрать. Княжну было жаль, потому что она была не только опасна, но и чертовски хороша. Она была одной из тех очень немногих людей, которые хотя бы отчасти примиряли Лакассаня с остальным родом человеческим. Но по злой иронии судьбы именно на таких людей ему, как правило, и приходилось охотиться, поскольку лишь они чего-то стоили в этом лживом порочном мире. Только они могли считаться достойными противниками, и только их опасался, с ними одними считался баловень фортуны король Неаполя, личный друг императора и командир его кавалерии маршал Мюрат.
Одним словом, если бы Виктор Лакассань имел намерение жениться, он приложил бы все усилия к тому, чтобы добиться благосклонности княжны Марии Вязмитиновой. Но, поскольку такого намерения у него не было, княжне суждено было умереть в ближайшее время.
...Поздно вечером выходившая на галерею над обеденным залом трактира дверь комнаты, в которой квартировал француз, приоткрылась, и голос постояльца, перекрывая уже изрядно поутихший шум, громогласно потребовал к себе полового. Когда жуликоватый половой взбежал по лестнице наверх и постучал в комнату, француз, не открывая двери, потребовал ужин, который и был ему вскорости доставлен. Постоялец впустил полового с подносом, велел поставить еду на стол и закрыл за половым дверь комнаты. Одет он был – постоялец, естественно, а не половой – в батистовую ночную рубашку, колпак и войлочные шлепанцы и вид имел сердитый и сонный. Шаркая шлепанцами, он ворчливо жаловался на клопов и шум, которые якобы не давали ему уснуть. Половой дипломатично промолчал и, получив пятак на чай, поспешно удалился.
Заперев за ним дверь, француз преобразился. Сон с него как рукой сняло, он снова сделался бодр и энергичен. Первым делом он сбросил дурацкий колпак и через голову стянул с себя ночную рубашку, под которой обнаружились черный дорожный сюртук и серые панталоны. Войлочные туфли полетели в угол, а их место на ногах француза заняли сапоги для верховой езды. Наскоро перекусив тем, что принес ему половой, Лакассань бросил поверх тарелки с недоеденным ужином скомканную салфетку, засунул за голенище сапога длинный обоюдоострый кинжал, проверил за поясом пистолет, надел шляпу и набросил на плечи плащ.
Все было готово. Оглядевшись в последний раз, словно проверяя, не забыл ли чего, Лакассань задул свечу и аккуратно, чтобы не наделать шума, открыл засиженное мухами окно. В комнату ворвался сырой холодный воздух с улицы, насыщенный ароматами находившейся во дворе помойки. Француз прислушался к доносившимся снаружи звукам, не услышал ничего подозрительного и, прихватив небольшой кожаный саквояж, похожий на те, с которыми не расстаются доктора, перебросил через подоконник сначала одну, а потом и вторую ногу. Он немного постоял на карнизе, держась свободной рукой за раму окна, затем взял саквояж в зубы, осторожно присел и мягко спрыгнул во двор.
Из-под ног его с испуганным мяуканьем шарахнулся тощий бродячий кот. Лакассань замер, прислушиваясь, но вокруг по-прежнему было тихо. “Шарман”, – пробормотал он и выскользнул на улицу.
Стараясь держаться в тени домов, что было совсем не трудно, и далеко обходя попадавшихся навстречу поздних прохожих, в основном подвыпивших гуляк, он быстрым шагом направился в сторону дома графа Бухвостова. Расстояние было невелико, и вскоре Лакассань уже крался вдоль забора, за которым, позвякивая цепью, бегал здоровенный волкодав по кличке Трезор, о котором ходила дурная слава как о твари молчаливой, но опасной и кровожадной. Пса этого никогда не спускали с цепи, поскольку он имел дурную привычку сначала рвать человека в клочья, а уж после разбираться, стоило ли это делать.
Остановившись, Лакассань тихонько поскреб ногтями сырые доски забора. В то же мгновение во дворе залязгала цепь, послышалось глухое утробное ворчание, и изнутри в забор ударилось тяжелое тело. Крепкие когти проскребли по доскам, и Лакассань услышал в вершке от своего уха шумное дыхание свирепого пса, который почуял чужого. Француз открыл свой саквояж, вынул оттуда завернутый в пергаментную бумагу кусок сырого мяса и, развернув пергамент, перебросил мясо через забор.
