Правота француза подтвердилась менее чем через полчаса, когда запыхавшийся, но успевший, тем не менее, умыться и причесать бороду староста, не переставая часто кланяться, вручил княжне кубышку – глиняный горшок, доверху набитый золотыми червонцами. Увидев прилипшие к стенкам горшка комья свежей земли, княжна не удержалась от вздоха: Мерсье оказался прав даже в этом.

Через час после его ухода к дому явилась депутация крестьян, которые со слезами на глазах благодарили княжну за то, что она, по их словам, нашла управу на совершенно потерявшего стыд старосту Акима. Мерсье, который из любопытства вышел следом за княжной на крыльцо, был также назван “батюшкой” и “заступником”.

– Право, сударыня, – прошептал он при этом княжне, – это звучит намного приятнее, чем “басурман” или “нехристь”. Намного приятнее!

– Что ж, сударь, – вздохнув, сказала княжна, когда крестьяне ушли, – похоже, что мне остается только поблагодарить вас. Более того, я намерена просить вас на какое-то время занять место управляющего этим имением.

– Не знаю, принцесса, – задумчиво ответил Мерсье, зачем-то отведя в сторону взгляд, – будет ли это удобно. Не забывайте, что я француз, а это, как вы понимаете, не добавит мне популярности ни у ваших соседей, ни у крестьян. Кроме того, я всего лишь учитель танцев и мало смыслю в хозяйстве.

– Боюсь, однако, что, как ни малы ваши познания в этой области, они намного превосходят мои собственные, – ответила княжна. – Вы разгадали старосту с первого взгляда, а я, признаться, поверила каждому его слову. Что же касается популярности... До соседей мне нет никакого дела, а крестьяне после сегодняшнего происшествия готовы на вас молиться. Я прошу вас помочь мне привести хозяйство хотя бы в относительный порядок. После этого вы можете вернуться к любезным вашему сердцу танцам, если таково будет ваше желание.

– Вы меня поражаете, – сказал Мерсье, глядя на нее серьезным взглядом холодных серых глаз. – Сколько вам лет – шестнадцать, семнадцать? Ах, простите, дамам не задают таких вопросов. Но вы выглядите почти ребенком, а речи ваши – речи зрелой, много повидавшей на своем веку женщины. Весьма неглупой женщины, надо добавить... Это воистину достойно удивления!

– Это достойно жалости, – внезапно помрачнев, резко возразила княжна, – как горб на спине или заячья губа. Простите меня, сударь... Так вы согласны?

– Разве я могу отказаться, когда вы просите? – развел руками Мерсье. – И потом, не забывайте, что я ваш должник.

Так учитель танцев Эжен Мерсье на время сделался управляющим имением княжны Вязмитиновой. На следующий день он сопровождал княжну в уездный город, где та должна была посетить опекунский совет. Пока княжна занималась делами, француз ненадолго заглянул в расположенный по соседству трактир, где на глаза ему неожиданно попалось знакомое лицо.

Лицом этим был пан Кшиштоф Огинский, одетый в цивильное платье и с изящно перебинтованной головой. Если не считать этой повязки, он выглядел вполне довольным собой и всем на свете. Он сидел за столом боком к Мерсье и так увлеченно беседовал с каким-то толстяком в офицерской ополченческой форме, что не заметил стоявшего в дверях и улыбавшегося странной и жутковатой улыбкой француза. Понаблюдав за ним некоторое время, Мерсье поправил на голове новенький, только час назад купленный цилиндр, крутанул в воздухе свою тросточку, повернулся на каблуке и покинул трактир легкой походкой профессионального танцора или, что то же самое, искусного фехтовальщика, до поры оставив пана Кшиштофа в неведении относительно сгустившихся над его перевязанной головой туч.

– Итак, милостивый государь, – процедил Лакассань, когда они уселись за покрытый грязноватой, затейливо изукрашенной самыми разнообразными пятнами скатертью стол, – потрудитесь объяснить, как вы здесь очутились и чем занимаетесь. Похоже, вы взяли отпуск по ранению; поправьте меня, если я ошибся.

Трактир был не чета тому, в котором квартировал и столовался пан Кшиштоф. Это место было погрязнее, публика здесь была попроще, пища погрубее, зато цены отличались весьма похвальной умеренностью. Впрочем, все эти подробности нисколько не интересовали ни пана Кшиштофа, ни его жутковатого собеседника: они просто свернули в первую же открытую дверь и оказались здесь. Для их целей это место подходило вполне, а всего остального они сейчас попросту не замечали.

– Вы будто птица Феникс, – кисло улыбаясь, промолвил пан Кшиштоф. – Все время восстаете из пепла. Вас самого это еще не утомило?

– Вы намекаете на то, что это утомило вас? – спросил Лакассань. – Сочувствую вам, друг мой, но помочь ничем не могу... да и не хочу, если уж на то пошло. С какой стати? Вы взяли на себя определенные обязательства, а сами уклоняетесь от их выполнения. Бегаете, как мальчишка, прячетесь в каких-то клопиных вольерах...

При упоминании о клопах пан Кшиштоф непроизвольно поежился, и Лакассань холодно усмехнулся, поняв, что попал в самую точку.

– Вырядились, как петух, – продолжал француз, критически разглядывая штатский костюм пана Кшиштофа. – Поверьте старому знакомому, Огинский: военная форма вам больше к лицу. Простреленная, прожженная, задубевшая от своей и чужой крови, но овеянная славой в многочисленных сражениях... А? А вы? На что вы ее променяли?

– Посмотрите на себя, – огрызнулся пан Кшиштоф и залпом опрокинул в рот принесенную половым стопку водки. – Цилиндр, пелерина, тросточка...

– Тросточка, да... – Лакассань вздохнул, положил свою трость поперек стола и потянул за рукоятку. Что-то негромко щелкнуло, раздался характерный свистящий шелест, и тускло поблескивающее тонкое лезвие на треть выползло из замаскированных под трость ножен. – Это тросточка, – продолжал француз. – Что же касается одежды, то я свято исповедую правило всех настоящих охотников: отождествлять себя с дичью. Вы бежите сюда, я следую за вами; вы меняете оперение, и мне ничего не остается, как последовать вашему примеру. Надеюсь, что теперь, когда мы так счастливо встретились, вам не придет в голову снова исчезнуть. Эти русские, которые круглые сутки целыми толпами топчутся вокруг, безумно меня раздражают, а когда я раздражен, мне все время хочется кого-нибудь убить. На днях, вы не поверите, едва сдержался – чуть было не забил одного пройдоху голыми руками... Поэтому не советую вам снова пускаться в бега, потому что тогда ваша судьба будет окончательно решена.

Пан Кшиштоф усмехнулся так криво, что его левый ус едва не достал до мочки уха.

– А сейчас? – спросил он. – Разве сейчас моя судьба все еще не решена?

– Ну, – сказал Лакассань, разглядывая на свет свою рюмку, – вот мы и замкнули круг... Начнем сначала: ответьте мне, как вы здесь оказались и что намерены делать. Тогда и я смогу ответить на ваш последний вопрос – так или иначе.. Итак?..

– Итак, – повторил пан Кшиштоф, – обстоятельства, при которых мы расстались, вам отлично известны... Да какого дьявола! – взорвался он вдруг. – Вы что, не понимаете, что у меня не было выбора? Багратион просил меня ехать с ним. Что же, я должен был отказаться? “Простите, князь, – сказал бы я ему, – но я должен отклонить ваше лестное предложение, поскольку меня ждет мой коллега, французский лазутчик – тот самый, который стрелял в вас из пистолета и угодил почему-то не в голову, а в колено...” Так, по-вашему, я должен был поступить? Ну, а потом эти казаки... Короче говоря, я оказался здесь потому... Черт, да просто потому, что оказался! Это обыкновенная превратность судьбы, если угодно!

– Угу, – задумчиво промычал Лакассань. – Да, маршал предупреждал меня, что вы в высшей степени подвержены этим самым превратностям... Что ж, пусть так. Но до сих пор остается открытой вторая часть моего вопроса: что вы здесь делаете и что намерены предпринять в дальнейшем? Учтите, маршал поручил мне следить за вами от входа в его палатку и до входа в его палатку... или же до вашей смерти. Я обещал выполнить это в точности, и я сдержу свое обещание, чего бы это мне ни стоило. Я жду ответа, Огинский.