Княжна проводила Зеленских до ворот и поспешила захлопнуть за ними калитку. Этот визит произвел на нее тяжелое двойственное впечатление. Реакция княгини на ее рассказ окончательно убедила Марию Андреевну в том, что ей лучше всего помалкивать о своих приключениях. Забота Аграфены Антоновны об ее благополучии, которая месяцем раньше показалась бы княжне вполне естественной, теперь выглядела наигранной и неискренней. В этой заботе княжне чудился какой-то странный подтекст, который она, как ни старалась, никак не могла прочесть.

Между тем княгиня Аграфена Антоновна, садясь в карету, задержалась на подножке и, обернувшись к мужу, со вздохом молвила:

– А и дурак же ты, батюшка! “Пустое, матушка”, – передразнила она. – Как же, пустое! Ты долги-то свои считал, князюшка? То-то и оно, что не считал! “Пусто-о-ое...” Как есть дурак!

– Матушка, при княжнах-то зачем же? – виновато пробормотал князь Аполлон Игнатьевич, который никак не мог взять в толк, в чем же он, собственно, провинился. Вина, и притом весьма крупная, за ним явно была – это ясно читалось по лицу Аграфены Антоновны с того самого момента, как он предложил оставить при княжне Вязмитиновой двоих своих людей, но в чем конкретно заключалась эта вина, князь никак не мог сообразить.

– При княжнах-то? – переспросила Аграфена Игнатьевна. – А это, батюшка, чтобы они знали, каково за дураков-то замуж выходить. А, какое там замужество, когда приданого – одни долги!

– А княжна Мария-то здесь при чем? – все еще не в силах уразуметь очевидных вещей, развел руками князь.

– А при том, батюшка, что она богата. У нее денег куры не клюют, а годков-то ей всего шестнадцать.

До того как она сможет сама своим наследством распоряжаться, еще пять лет должно пройти, а за это время умный человек многое мог бы успеть! И свои дела в порядок привести, и дочерям приданое справить... Приютили бы сиротку, а там, глядишь, и опекунство...

Князь с треском ударил себя ладонью по лбу.

– Обухом, батюшка, обухом, – посоветовала княгиня. – Как раз впору будет, по твоему-то лбу...

– Да пустое все, – несколько придя в себя, сказал князь. – А ну, как она замуж выскочит? Невеста богатая, и собою хороша...

– Не выскочит, – усмехнулась Аграфена Антоновна. – Уж об этом-то я позабочусь. Да ты слыхал ли, что она сама про себя рассказывает? Кому ж она такая нужна-то?

– Какая – такая? – не понял князь.

– А, – махнула рукой Аграфена Антоновна, – что с тобой разговаривать! Трогай! – крикнула она кучеру и захлопнула за собой дверцу кареты.

Длинный обоз тронулся с места и, прогромыхав по Ордынке, скрылся за углом.

В курительной пахло кожаной обивкой кресел, крепким английским одеколоном и трубочным табаком – одним словом, старым князем. Запах этот, казалось, навеки пропитал стены просторной квадратной комнаты с широким, занавешенным тяжелыми портьерами, эркером. Стены курительной были до самого потолка обиты персидскими коврами ручной работы и увешаны оружием всех времен и народов – совершенно исправным, любовно заточенным, заряженным и начищенным до ослепительного блеска. Здесь были пистолеты, мушкеты, охотничьи ружья, старинные алебарды, кистени, сабли, кинжалы и шпаги – тяжелые, широкие, служившие не столько деталью туалета и знаком принадлежности к дворянскому сословию, сколько смертоносным оружием. У окна на специальной подставке сверкала надраенная до яростного солнечного блеска шлюпочная кулеврина, а рядом с ней на паркете были аккуратной горкой сложены ядра – хоть сию минуту заряжай и пали по соседнему дому. Пребывая в раздраженно-язвительном состоянии духа, князь Александр Николаевич частенько грозился так и поступить, утверждая при этом, что соседи, дознавшись, кто стрелял, побегут не в полицию жаловаться, а, наоборот, к нему – просить прощения. Впрочем, дальше разговоров дело так и не пошло, и соседи Александра Николаевича остались в блаженном неведении относительно нависавшей над ними в течение многих лет нешуточной угрозы.

Княжна Мария немного постояла на пороге, вдыхая знакомый с детства запах, потом прошла в комнату и осторожно опустилась в глубокое кожаное кресло с высокой спинкой, в котором, бывало, любил сиживать старый князь, покуривая трубку, шелестя развернутой газетой и отпуская ядовитые комментарии по поводу прочитанного. На низком столике красного дерева с инкрустированной слоновой костью крышкой стояла глубокая каменная чаша, наполненная трубками, среди которых, по словам старого князя, попадались по-настоящему ценные коллекционные экземпляры, коим было по двести и более лет.

Протянув руку, княжна на ощупь взяла одну трубку, поднесла к лицу, понюхала и даже попыталась затянуться. Трубка издавала резкий горький запах. То ли от этого запаха, то ли от вызванной усталостью слабости, то ли от одиночества и тоски по деду на глаза Марии Андреевны навернулись слезы, и она немного поплакала, держа в руке пустую холодную трубку, вырезанную сто лет назад из верескового корня и не раз служившую Александру Николаевичу Вязмитинову единственной собеседницей во время долгих ночных раздумий.

В дверь негромко постучали. Княжна вздрогнула, положила на место трубку, торопливо вытерла слезы и крикнула: “Войдите!” Дверь отворилась, и на пороге появился солдат, приставленный к ней в качестве кучера.

– Прощения просим, ваше сиятельство, – сказал он, комкая в руке шапку. – Дозвольте обратиться!

– Говори, голубчик, – сказала княжна. – Прости, имени твоего не знаю.

– Литовского пехотного полка рядовой Матвей Петров Ложкарев, – четко, по-военному представился солдат. – Не извольте гневаться, ваше сиятельство, дозвольте обратиться с прошением к вашей милости.

– С прошением? – Княжна была искренне удивлена, так как не видела, о чем кто бы то ни было мог просить ее в ее нынешнем положении. – Изволь, голубчик. Сделаю, что смогу. Беда лишь в том, что могу я не много.

– А нам, ваше сиятельство, много и не надобно, – ответил солдат. – Прошение наше простое: отпустите вы меня, Христа ради! Увольте, ваше сиятельство, никак не могу я при вас далее состоять!

– Позволь, – растерялась княжна, – позволь, Матвей Петрович! Разве я тебя чем-то обидела?

– Никак нет, ваше сиятельство! Премного вами довольны, а только отпустите вы меня. Вот, ей-богу, отпустите! Век за вас молиться буду.

– Погоди, Матвей Петрович. Ну, предположим, отпущу я тебя... Куда же ты пойдешь – в лес?

– Зачем же в лес? – степенно и без тени обиды сказал солдат. – Наша дорога известная – назад, в третью роту, под ружье. Мыслимое ли это дело – в кучерах состоять, когда братки с французом насмерть бьются! Верите ли, ваше сиятельство, извелся я весь. Ведь сколько мы этого генерального сражения-то дожидались, а тут – эвон, какая оказия: в тыл вас везти. Вы барыня хорошая, обходительная, а только увольте, Христом богом прошу! Вона, во дворе вас два бугая дожидаются. Морды у обоих такие, что хоть самих в оглобли запрягай. Вот они пущай вас куда надобно и доставят. А мы – потихоньку, полегоньку, с каким-нибудь обозом... Глядишь, и я успею какого-никакого мусью штыком промеж ребер пощекотать. Уж больно у меня на них, нехристей, руки чешутся. Отпустите, ваше сиятельство! Не извольте гневаться, отпустите!

– А рука-то как же? – окончательно потерявшись, спросила княжна. – Болит рука-то?

– Рука – не это самое... виноват, ваше сиятельство, сорвалось. Чего ей сделается, руке-то? На месте рука. Уж коли с вожжами управляюсь, так с ружьем и подавно управлюсь, потому как это дело нам привычное. Душа-то сильнее болит.

– Болит? – переспросила княжна.

– Спасу нет, ваше сиятельство. Прошлую-то ночь, не поверите, глаз не сомкнул, извертелся весь, как уж на сковородке: как там, думаю, наши-то? Побили француза али нет?

– Думаю, побили, – сказала княжна. – Должны были побить.

– Вот и я так же разумею. Так отпустите?

– Что ж делать-то с тобой, ступай, конечно, – вздохнув, сказала Мария Андреевна. Отпускать солдата, ей не хотелось, но спорить с ним было трудно, а вернее, просто невозможно. – Ступай, – повторила она. – Господь с тобой, Матвей Петрович.