Сиверов поднялся с дивана и галантно взял Валентину под руку.

– Пойдем к столу? – спросил он.

– Нет, я больше не могу смотреть на постные лица, и кусок мне в горло не полезет. За поминальным столом почему-то никак не удается отделаться от мысли что отбивная – это кусок трупа, – довольно жестко сказала Валентина.

И Глеб согласился с ее словами. Он иногда подумывал о том, чтобы стать вегетарианцем, но до исполнения заветного желания дело не доходило. Работа требовала здоровья, сил и выносливости, а таких качеств, питаясь, как Лев Николаевич Толстой, морковными котлетами, не добьешься. И права была героиня из «12 стульев», говорившая, что Лев Николаевич вовсю трескал отбивные, когда писал то ли «Анну Каренину», то ли «Войну и мир». О какой из этих двух книг шла речь в романе Ильфа и Петрова, Сиверов забыл. Он не любил Толстого, хотя читал и понимал величие классика. Но это был не его писатель. Темп другой. Слишком медленно разворачивается действие, слишком много подробных описаний, и прежде чем дочитаешь, уже поймешь, чем все кончится.

– А удобно – уйти?

– Если мы это сделаем незаметно, то – удобно.

Спустившись вниз, они поняли, что желание уйти посетило не только их. Уходил и сам Евдоким, вернее, не уходил, а удалялся. Проводить его вышли даже вдова и дети, на время оставившие гостей.

Евдоким Емельянович стоял, широко расставив ноги, в наброшенном на плечи пальто. Казалось, он никогда не надевает пальто в рукава и никогда сам его не снимает. Всегда рядом окажется кто-нибудь из телохранителей, готовых предугадать любое его желание.

Евдоким Емельянович картинно согнулся и поцеловал руку вдове.

– Если что, – проворковал он, – не церемоньтесь, обращайтесь, я всегда помню о вас. Звоните напрямую в любое время. Дай, – бросил он через плечо помощнику.

Помощник тут же вытащил плотную карточку, на которой был написан телефон. Ни имени, ни отчества, ни должности – только крупные цифры. Ловко повернув карточку в пальцах, как это делает заправский шулер с игральной картой, он подал ее безутешной вдове. Та всхлипнула и принялась благодарить.

– Да мы вас, Евдоким Емельянович, не осмелимся потревожить.

– Осмелитесь, осмелитесь, – вальяжно кивнул важный человек и тут же словно забыл о существовании вдовы в трауре и ее детей, а также многочисленных гостей, остававшихся в банкетном зале.

Формальность была выполнена, дежурные слова сочувствия сказаны. Зачем и дальше забивать себе голову чужими проблемами? В голове Евдокима Емельяновича хватало и собственных, каждая из которых стоила таких денег, о каких большинство смертных даже думать боятся.

Уже у двери Евдоким Емельянович остановился, увидев в стекле отражение мужчины в темном пальто, который буравил взглядом его затылок. Он медленно, словно находился под прицелом заряженного пистолета, обернулся, и на его губах появилась снисходительная улыбка.

Так улыбаются, глядя на здорового сторожевого пса, прикормленного и прирученного.

– Однако.

Движение в фойе замерло, ведь у двери стоял сам Евдоким Емельянович. Его рука приподнялась, на коротком указательном пальце сверкнул перстень, палец согнулся крючком. Мужчина в черном пальто мгновенно среагировал на этот жест и быстро подошел к Евдокиму Емельяновичу, протянувшему вперед пухлую руку. Казалось, Григорий Германович, а это был он, согнется сейчас в поклоне и поцелует царственную руку, словно перед ним, по меньшей мере, патриарх всея Руси.

– Ладно, ладно, не жми так сильно, – упредил движение Бутакова Евдоким Емельянович. – Пойдем-ка со мной, в машине все расскажешь. Я наслышан.

– Да-да, – кивнул Григорий Германович и оглянулся, давая понять своим недовольным собеседникам, что он покидает застолье.

Евдоким Емельянович сначала пропустил в салон лимузина Бутакова, а затем вдвинул туда свое тучное тело. Лимузин, чем-то похожий на большой гроб, который еще совсем недавно плыл на плечах друзей покойного к месту захоронения, медленно покатил прочь. Два джипа – спереди и сзади – прикрывали лимузин.

."Солидно, – подумал Глеб, – раньше себе такое мог позволить только член Политбюро, никак не меньше. Да и сейчас, наверное, даже премьер-министр ездит поскромнее. Впрочем, у этих новых олигархов свои причуды, свои заморочки. Им во всем хочется подчеркнуть, что они хозяева жизни: и машина, и охрана по полной программе".

Вечером того же дня Глеб Сиверов и его случайная знакомая покидали холодный и мокрый Санкт-Петербург, отправляясь в Москву. Валентина выглядела уставшей, как-никак, целый день провела на ногах, и теперь, несмотря на искусный макияж, на ее лице явственно читался возраст.

Застучали колеса, поезд тронулся. Валентина посмотрела на Глеба, выразив взглядом все то, чего не могла сказать словами…

Генерал Потапчук предпринял все возможные меры предосторожности, понимая, что игра ведется крупная и цена ошибки в этой игре равнозначна катастрофе. Из управления он выехал на машине, но вскоре отпустил ее и смешался с уличной толпой. Сотовый телефон Федор Филиппович оставил в салоне, сейчас у него в руках был портфель, в котором лежала тонкая папка с аккуратно завязанными тесемками.

Затем он еще дважды менял транспорт. С троллейбуса пересел на автобус, спустился в метро и проехал одну станцию. За последний год генерал пользовался метро второй раз и, возможно, не будь он так поглощен размышлениями о предстоящем разговоре со своим агентом, многое его бы удивило.

Но Потапчук удивился лишь тому, что парень с девушкой вежливо уступили ему место.

«Неужели я так постарел?» – с горечью подумал генерал, благодарно кивнув сначала девушке, потом парню.

Он сел, поставил на колени портфель и мгновенно превратился в заурядного чиновника предпенсионного возраста. Портфель был старый, видавший виды, но Потапчук любил старые вещи, дорожил ими. Ведь с каждой связана какая-нибудь история, а из таких историй и складывается жизнь.

Он даже старые авторучки не выбрасывал, а складывал в нижний ящик письменного стола, где собралась уже солидная коллекция.

Генерал был поражен, каких усилий стоило ему попасть ногой на ступеньку эскалатора.

«Да, привык ты, Федор Филиппович, – мысленно упрекал себя Потапчук, – что тебя служебная машина возит. А народ продолжает ездить, как двадцать или тридцать лет назад, автобусом, троллейбусом, метро, трамваем. Скорее всего, многие подумали, что я провинциал, впервые увидевший эскалатор, впервые оказавшийся в Москве по командировочным делам. Ну, и пусть думают, как говорится, замаскировался, лучше некуда».

Потапчук был человеком опытным и постоянно следил, скользя безразличным взглядом по лицам, не наблюдает ли кто за ним. Вроде сопровождения не было, или, как говорится, наружное наблюдение не велось.

«Это вселяет надежду. Значит, все еще не так далеко зашло, хотя от них можно ожидать чего угодно».

Кто прячется под словом «они», генерал Потапчук представлял весьма смутно. На улице, вновь оказавшись в толпе, он вздохнул с облегчением. А затем, когда предстояло свернуть в арбатский переулок, вновь напрягся, дважды или трижды оглянулся, но ничего подозрительного не заметил.

«Чисто…» – убедился Федор Филиппович и лишь после этого позволил себе свернуть к дому, где располагалась мансарда Глеба Сиверова.

Год назад еще можно было встретиться на явочной квартире, но сейчас подходил лишь этот адрес, До котором знали только двое – Слепой и он сам.

Генерал поднялся на последний этаж, перевел дыхание. Сердце колотилось так, словно он тащил по лестнице тяжеленный шкаф.

«Да, старость не радость. И как это Глеб сюда взбегает? Вот здоровье у человека! Но и я лет двадцать назад не замечал этажей и расстояний».

Федор Филиппович подождал, пока успокоится сердце и восстановится дыхание, а затем постучал в дверь. Единственное, чего он не успел сделать, так это смахнуть пот, выступивший на морщинистом лбу.