— Куда тебя подбросить? — спросил он у Мухи. — Может, в кабак?

— Какой кабак, у меня же вся морда в крови, — ответил тот. — Поехали домой.

— Как скажешь, — согласился Кабан и включил указатель левого поворота.

Илларион свернул с Варшавского шоссе на улицу Академика Янгеля. «Лендровер» сразу же угодил задним колесом в глубокую выбоину, машину тяжело подбросило, в багажнике задребезжала разная металлическая мелочь, а лежавший на соседнем сиденье букет, зашуршав целлофановой оберткой, съехал на самый край, грозя свалиться на пол. Забродов поймал его в самый последний момент и водворил на место.

Он закурил, вертя баранку левой рукой и слушая, как шуршат и поскрипывают, очищая лобовое стекло, резиновые щетки «дворников». Он любил ездить на машине в плохую погоду — от скрипа «дворников» и плеска воды под высокими колесами «лендровера» в салоне становилось особенно тепло и уютно. Он подумал, что сейчас, наверное, было бы очень неплохо закатиться на недельку-другую в Завидово, чтобы днем неторопливо бродить по лесу с ружьем под мышкой, а вечером слушать бесконечные рассказы егеря Нефедова. Можно было бы отыскать браконьера Кольку и выпить с ним мировую, а заодно поинтересоваться, как поживает его челюсть — во время их последней встречи на Колькином подворье челюсти изрядно досталось. Илларион решил, что, если этой зимой, как и в прошлом году, Нефедов позовет его на отстрел волков, он не станет отказываться. Ему давно уже хотелось плюнуть на все и махнуть в лес, но ситуация сложилась, совсем как в поговорке: «И рад бы в рай, да грехи не пускают.»

Забродов покосился на букет. Как всегда, вспомнив о Татьяне, он испытал прилив щемящей нежности, но на сей раз это чувство было омрачено. Это было похоже на поток чистой воды, к которому вдруг примешалась сначала тонкая и незаметная, а потом все более густая струя грязи. Конечно, воды в ручье все равно больше, чем грязи, но пить ее уже нельзя — санитарные врачи не велят, да и желудок не принимает… Он был на сто процентов уверен, что Татьяна не имеет никакого отношения к истории с форточником-виртуозом, но подозрения, которые Илларион испытывал по отношению к ее брату, омрачали их отношения. Забродову казалось, что он предает Татьяну, таская за пазухой такой камень, и как ни вздорно это выглядело со стороны, он ничего не мог с собой поделать. Он был уверен, что, узнай Татьяна о его подозрениях, она мигом указала бы ему на дверь, поскольку не чаяла в Игоре души и ни за что не поверила бы, что тот может пойти на преступление. Илларион невесело усмехнулся: неделю назад он сам спустил бы с лестницы наглеца, посмевшего заикнуться о том, что Тарасов может быть причастен к квартирным кражам и убийству.

Забродову было грустно. По дороге к Татьяне он размышлял о том, что делает с людьми время. Это была деградация, полная потеря ориентиров, слепое метание в поисках утраченного смысла жизни, а зачастую, просто денег. Зеленые бумажки давно взошли на пьедестал всеобщего поклонения, вытеснив оттуда такие устаревшие, окончательно опошленные понятия, как ум, честь и совесть. Теперь общественная значимость и даже личная привлекательность человека определялись размерами банковского счета, и это было не просто плохо, а даже страшновато, поскольку знакомые Иллариона Забродова, так же, как и он сам, хорошо умели только одно: красться, просачиваться, убивать и уходить незамеченными.

Забродов резко свернул к обочине, заглушил двигатель и закурил еще одну сигарету. Дворники бессмысленно мотались взад-вперед перед самым лицом. Теперь их скрип раздражал, и Забродов остановил механизм.

Стало тихо, лишь шуршал, падая на крышу машины, мокрый снег.

«А ведь время не пощадило и меня тоже, — откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, подумал он. — Грабить я, конечно, не пойду, но этого от меня и не требуется — деньги, слава богу, есть, пусть не большие, но мне хватает. Так что сам я в форточку не полезу, а вот поверить, что мой друг и ученик способен на такое, я уже могу. Интересно, как бы я отреагировал, если бы какой-нибудь очень компетентный и хорошо информированный сукин сын сказал мне, что Мещеряков втихаря сбывает секретную информацию на Запад за хорошие деньги? Десять лет назад все было бы понятно: сукин сын получил бы в морду и через десять минут оказался бы в кабинете у генерала Федотова на предмет дальнейшего разговора.

А теперь? В морду — это ладно, это никогда не помешает и всегда успеется, а вот дальше что? Поверил бы я этому сукину сыну? Да нет, поверить не поверил бы, но задумался бы наверняка. А что? Мещеряков — живой человек, а жена у него и вовсе такая, что живее уж просто некуда… Деньги нужны всем, и сколько, черт возьми, полковник ГРУ может ходить в одном и том же галстуке? Тем более, что генерала не дают. Бестолочам разным дают, а вот ему — никак. Обидно… В общем, я бы, наверное, все-таки проверил информацию, и только потом, убедившись, что это вранье, рассказал бы Мещерякову. Знаешь, мол, Андрюха, что мне намедни про тебя рассказывали? Что ты полковник не только ГРУ, но еще и ЦРУ — по совместительству, так сказать.

Да. Но речь-то идет не о Мещерякове, — одернул он себя. — Речь идет об Игоре Тарасове — славном парне, который работает спасателем и чуть ли не каждый день выдирает у смерти из зубов ее законную добычу. А еще у него есть сестра, в которую некто Забродов, кажется, имел неосторожность влюбиться, как пацан. И как же теперь быть капитану Забродову? Продолжать встречаться с сестрой и одновременно следить за братом? Это очень удобно, можно как бы между прочим узнавать у Татьяны, где он был и что делал во время очередной кражи.

Неотразимый и блистательный стиль частного детектива Майка Хаммера: расследование запутанных дел между поцелуем и стаканом виски, по окончании расследования — умеренно разнузданный секс с пистолетом под подушкой и диктофоном в заднем проходе… чем не жизнь, черт возьми? Здоровья у меня хватит еще лет на десять — пятнадцать такой жизни, а Татьяна, в конце концов, просто женщина, свет на ней клином не сошелся…»

Эти размышления окончательно расстроили Иллариона: если поначалу он сетовал на то, что не может спустить самого себя с лестницы, то теперь к этим сетованиям добавились сожаления по поводу невозможности отправить самого себя в нокаут. В конце концов он решил держать ухо востро, не предпринимая никаких решительных действий и не вмешиваясь в ход событий: в конце концов, он мог ошибаться и надеялся именно на это. Если все это окажется ошибкой, если цепкий, как бульдог, Сорокин возьмет своего Муху и запрет в Бутырке, можно будет снова пожимать руку Игорю Тарасову и целовать его сестру, не испытывая угрызений совести… или почти не испытывая. Илларион чувствовал, что вряд ли забудет эту историю до конца даже после того, как все закончится: уж очень давно он не попадал в такое двусмысленное положение.

Пожалуй, даже никогда.

Забродов закуривал третью подряд сигарету, когда в дверцу со стороны пассажира кто-то постучал. Илларион вздрогнул и поднял глаза. В этот момент дверца распахнулась, и в проеме появилось улыбающееся лицо Игоря Тарасова. Илларион уже не меньше десяти раз видел Игоря без бороды, но все равно не сразу его узнал: без пегой шерсти, покрывавшей нижнюю челюсть, лицо его бывшего подчиненного помолодело и сделалось каким-то беззащитным, словно с него сняли одежду.

Разглядывая глубокие складки, которые залегли в углах улыбчивого рта Игоря, Илларион снова вспомнил о времени и подумал, не отпустить ли бороду и ему: она, оказывается, могла скрыть очень многое. Он подавил вздох: Игорь сейчас был тем самым человеком, видеть которого Забродову совершенно не хотелось — по крайней мере до тех пор, пока история с квартирными кражами и убийством женщины рядом с Белорусским вокзалом не прояснится окончательно.

— Привет, командир! — радостно воскликнул Игорь и без приглашения забрался в кабину, аккуратно переложив букет на заднее сиденье. — Что-то ты не торопишься!