Иларион озадаченно поскреб щеку. Он ожидал чего-то в этом роде, но получить подтверждение своим догадкам все-таки было как-то… в общем, неприятно. Он живо представил себе, как Мельник, сунув на лапу швейцару, втаскивает в вестибюль гостиницы „Россия“ картонную коробку, вдоль и поперек переклеенную скотчем, и садится с этой коробкой где-нибудь в уголке. Он сидит и ждет человека, который должен забрать у него груз, подсчитывает в уме выручку от этого пустячного дела, нервно покуривает и, возможно, даже пьет кофе. Потом внутри коробки вдруг раздается приглушенная трель телефонного звонка, Мельник удивленно поворачивает голову на звук если, конечно, успевает — и мгновенно, совершенно безболезненно испаряется, разнесенный чудовищным взрывом.

В голове у Федотова, очевидно, бродили схожие мысли. Он, вероятно, представлял, как все это выглядело бы со стороны и какие могло вызвать последствия, как в масштабе страны, так и на мировом уровне. Ему представлялись руины Кремля и, в самом лучшем случае, оживленный обмен встревоженными телефонными звонками между президентами ядерных держав. В худшем случае право принятия решений могло бы попасть в руки какого-нибудь нервного генерала, который, быть может, еще с Суворовского училища ждал случая ответить ударом на удар и показать американскому империализму кузькину мать. По-настоящему представить себе все это было очень нелегко, но трое находившихся в комнате людей отлично знали, что последние полвека мир все время находился в одном шаге от описанного выше развития событий.

Лицо генерала Федотова, когда он слушал Матвея Брузгина, выглядело осунувшимся и сильно постаревшим. Иларион с отсутствующим видом проводил пальцами по щеке сверху вниз, глядя куда-то в угол невидящим, обращенным вовнутрь взглядом. И только сам Брузгин, объяснявший, каким образом можно было взорвать содержимое чемодана и какие изменения внесли в его устройство специалисты-оружейники, оставался спокойным и деловитым. Он был человеком действия и не видел смысла в том, чтобы волноваться из-за событий, которые могли бы произойти, но так и не произошли. Не произошли, и баста! На то и спецназ, чтобы вовремя предотвращать одни события и организовывать другие.

— Вот таким манером, — завершил свою лекцию Брузгин. — На-ка вот, возьми. Это тебе подарочек от технического отдела. Мы, конечно, не японцы, но тоже кое-что умеем.

Иларион протянул руку и принял протянутый Матвеем массивный хронометр на кожаном ремешке. Часы были как часы, разве что чересчур массивные и грубоватые — Иларион такие не любил. Из хромированного корпуса выступали аж три заводные головки. Они тоже были крупные, и каждую из них защищали от случайных воздействий выступы на корпусе. Словом, вещица была довольно уродливая, да еще и с аляповатой красной звездой на циферблате. Забродов повертел часы перед глазами и вознамерился было сунуть их в карман, но Брузгин остановил его.

— Надень на руку и не снимай, — сказал он. — Не ровен час, потеряешь. Это хорошие часы, и ход у них хороший, точный.

— Могли бы сделать поизящнее, — проворчал Забродов, с недовольным видом застегивая ремешок на левом запястье.

— Чего? — не понял Матвей. — А, поизящнее… Так это нарочно. Чтобы, значит, никто не позарился. А то дадут тебе по тыкве и часы заберут.

Забродов фыркнул, сердито разглядывая красную звезду на циферблате. Звезда была крупная, ее можно было увидеть даже издалека. Подобные звезды обычно красуются на башнях танков, нарисованных детьми дошкольного возраста. Когда-то Иларион сам рисовал такие.

— Верхняя головка — будильник, — объяснял тем временем Матвей. Средняя, как обычно, для установки времени и завода пружины. Самая нижняя твоя. Ее надо вытянуть до конца. В смысле, совсем.

— То есть вырвать? — уточнил Иларион.

— Вот именно.

— И что будет?

Матвей показал руками, что будет. Выходило, что будет взрыв. Иларион подозрительно посмотрел на него и для пробы попытался вытянуть головку.

— Довольно неудобно, — ворчливо заметил он.

— Это сделано нарочно, — сказал Брузгин. — А то захочешь завести часы, а сам в это время задумаешься или, скажем, спросонья… Схватишься не за ту головку, и ку-ку.

— А какой у этой штуки радиус действия? — спросил Иларион.

— Сто метров, — ответил Брузгин.

Иларион недовольно пожевал губами. Федотов покачал головой, глядя то на чемодан, то на Забродова. Лицо у него было хмурое.

— Подарочный набор „Юный камикадзе“, — сказал Иларион. — Сто метров. Да, это впечатляет. По мне, так телефон был лучше. Гуманнее. Все-таки у японцев дело с охраной труда поставлено основательнее, чем у нас.

— Я так понял, что это — на самый крайний случай, — сказал Брузгин.

Иларион снова почесал щеку.

— В общем, да, — сказал он.

— Ну а чего ты тогда скрипишь? Иларион пожал плечами: он и сам не знал, почему скрипит.

— Как там Мещеряков? — спросил он, чтобы сменить тему.

— Состояние стабилизировалось, — сказал молчавший до сих пор Федотов.

— Когда придет в себя, передайте ему привет, — попросил Иларион.

— Сам передашь, — проворчал генерал. — Что это тебя на приветы потянуло? Ты бы еще завещание составил.

Брузгин укоризненно покачал головой и, отвернувшись, поплевал через левое плечо.

— И то правда, — после паузы сказал Иларион и встал. — Ну что, господа военные… Я так понимаю, что пора собираться.

— Я тебя подвезу, — сказал Брузгин, закрывая крышку чемодана.

— Уж будь так добр, — сказал Забродов. — А то как подумаю, сколько мне еще эту тяжесть на своем горбу таскать… Вы куда сейчас, товарищ генерал?

— Я побуду здесь, — ответил Федотов. — Подожду вашего звонка из аэропорта.

— Я позвоню, — пообещал Брузгин. — Как только самолет будет в воздухе, так сразу.

— Дверь не забудьте запереть, — сказал Иларион. — И не балуйтесь с ножами. — Он рассеянно оглядел комнату и вздохнул:

— Ну с богом, православные!

— Вчера русские опять пытались задержать „Коньэй-мару“, — сообщил Сабуро, подавая господину Набуки захваченную на всякий случай непромокаемую куртку из ярко-красной прорезиненной материи.

Господин Набуки натянул куртку и застегнулся — медленно, неуверенно, совсем по-стариковски. Перед тем как затянуть „молнию“ у горла, он выпростал из-под куртки увесистый профессиональный фотоаппарат в пластиковом чехле. Ремень фотоаппарата резал шею, и господин Набуки недовольно повел головой, начиная жалеть о том, что пустился в это путешествие. Пестрая толпа туристов, облепившая поручни небольшого теплохода — или большого катера, это уж кому как нравится, — вызывала у него раздражение. Соленые морские брызги, то и дело касавшиеся кожи, казались чересчур холодными, солнце слишком ярко сверкало в безоблачном, тоже излишне синем небе. Все краски утратили полутона и буквально били по глазам; плеск волн, крики чаек и голоса туристов сливались в невыносимо громкую какофонию, от которой у господина Набуки начала разламываться голова. Даже Сабуро, верный слуга, соратник и, пожалуй, единственный настоящий друг, вызывал раздражение своей заботливостью и ненужной предупредительностью — „Коньэй-мару“? — переспросил господин Набуки, изо всех сил стараясь скрыть владевшее им дурное настроение.

Он не сразу понял, о чем идет речь и какой реакции ждет от него Сабуро. Какая еще „Коньэй-мару“? Потом его взгляд упал на рыболовный траулер, бороздивший воды Кунаширского пролива примерно в полумиле от их прогулочного теплохода, и до него наконец дошел смысл сказанного. Сабуро говорил об одном из рыболовецких судов, принадлежавших корпорации Набуки и снабжавших разбросанные по всему миру рестораны и торговые точки свежими морскими продуктами. Тот факт, что понимание пришло не сразу, обеспокоил его: в последнее время он стал невнимателен к мелочам и многое забывал. Это была старость, и она несла с собой весь букет сопутствующих удовольствий: слабость ума, немощь тела, никчемность; забвение и в конечном итоге смерть, которая никого по-настоящему не огорчит.