Позади шуршали и потрескивали, подпрыгивая на рытвинах, сваленные кое-как коробки, от которых по салону расползался тяжелый дух отсыревшего картона и какой-то едкой медицинской дряни. В глубине фургона, возле самой задней двери, возился, расчищая себе место на скамье, и по-прежнему шмыгал носом Телескоп. Тыква невозмутимо вертел баранку, почти беззвучно насвистывая что-то приблатненное. Вокруг глаз у него светлели какие-то странные матово-белые круги, и Виктор не сразу понял, что это просто известковая пыль, осевшая на не прикрытых маской участках кожи, когда Тыква геройски таранил забор. В сочетании с напяленным наизнанку белым халатом это выглядело довольно дико, но Виктор промолчал: если едущую с включенной сиреной машину «скорой помощи» остановят, это будет означать, что их каким-то фантастическим образом вычислили, и тогда не будет иметь никакого значения, чистое лицо у рецидивиста Дынникова или нет.

Телескоп перестал возиться и вдруг во все горло затянул «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла». Этот корифей духа, мнивший себя жемчужиной в навозной куче, голосил, как мартовский кот, и оставалось только радоваться, что он сидит на некотором расстоянии, заслоненный от слушателей коробками.

– Мишель, – громко сказал Активист, когда Телескоп сделал паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуха. – Как ты думаешь, автоматная пуля пробьет все эти коробки?

– Запросто, – лаконично ответил Тыква, бросив на коробки короткий взгляд в зеркало.

– А если с глушителем?

– Один хрен, пробьет. И коробки, и этого петуха, и даже задний борт. Это ж АКМ, он рельс пробивает. Что ему твои коробки?

– Говнюки, – обиженно сказал из-за коробок Телескоп. – У человека душа поет, а они сразу из автомата.

– Душа у него поет, – проворчал Активист, щелчком сбивая пепел с кончика сигареты себе под ноги. – Эх ты, Эдя… Помнишь, был такой певец – Эдуард Хиль? Потолок ледяной и так далее. Ты вот что, Эдуард Хиль… Скажи, гранату свою ты не посеял?

– Лучше бы посеял, – недовольно откликнулся Телескоп. – Тяжелая, падла, как я не знаю что… А чего?

– А она у тебя рабочая или так, для блезира?

– Скажешь тоже, для блезира. Стал бы я такую дуру для блезира таскать. Ни в один карман не лезет, сволочь, хоть ты на дорогу ее выбрось. У меня их две было. Одну я еще в прошлом году шарахнул – рыбу мы с братом глушили, – а эту для дела приберег.

– У тебя есть брат? – удивился Активист. – У меня тоже.

– Козел он, а не брат, – не вдаваясь в подробности, но почему-то очень зло сказал Телескоп.

– У меня тоже, – вздохнув, повторил Виктор. – А гранату береги. Пригодится.

– Скоро? – хищно спросил Телескоп.

– Очень скоро, – пообещал Виктор Шараев, поднося к губам сигарету и глядя перед собой задумчивым взглядом.

Человек в строгом деловом костюме и небрежно наброшенном поверх него дорогом светло-сером пальто подошел к краю невысокого обрыва, неслышно ступая по мертвой ноябрьской траве начищенными до зеркального блеска тупоносыми ботинками, и остановился, дымя сигаретой и задумчиво глядя на темную воду, с тихим журчанием обтекавшую торчащие из реки коряги. В правой руке он держал уникальной формы тонкостенный бокал, небрежно зажав между пальцами узкую длинную ножку, так что бокал лежал у него на ладони, как пиала. Холодное ноябрьское солнце желтым огнем горело в бокале, превращая его содержимое в огромный драгоценный камень. Человек неторопливо поднес бокал к губан и отпил немного этого золотого огня, по-прежнему сосредоточенно глядя в воду.

– Хорошо живешь, Василий Андреевич, – сказал он.

Говорил он негромко, хотя все охранники были предусмотрительно удалены на расстояние, исключавшее всякую возможность подслушать разговор. Конечно, собеседник вполне мог утыкать весь берег микрофонами, но человек с бокалом сознательно шел на риск. Он не сомневался, что его деловой партнер старательно собирает на него компромат, скрупулезно протоколируя каждую беседу, но бояться даже не думал: партнер был у него в руках и, более того, человек с бокалом давно уже знал, где его собеседник хранит свои досье, так что в случае необходимости их можно было изъять и уничтожить в любой момент.., так же, впрочем, как и того, кто их составлял.

– Кто много работает, тот хорошо живет, – назидательно ответил собеседник и слегка переменил позу, отчего плетеное кресло под ним негромко скрипнуло.

– В таком случае лучше всех должна жить ломовая лошадь, – заметил человек с бокалом и обернулся. У него было длинное и породистое, немного непропорционально вытянутое лицо с гладкой кожей и проницательными темно-карими глазами, которые приятно контрастировали с абсолютно седыми бровями и волосами. – Л ты. Кудрявый, на ломовую лошадь не похож.

Солнечный блик заиграл на лысом черепе старого вора, когда тот покачал головой.

– Ты что, – не без яда спросил он, – в налоговую полицию перевелся? Может быть, декларацию составить по дружбе?

– Боже сохрани, – человек снова сделал глоток из бокала и затянулся сигаретой. – Трудно с тобой, Василий Андреевич. Ни слова в простоте. А я только хотел сказать, что у тебя здесь чертовски здорово.

– Вот так бы и говорил, – Кудрявый завозился, закуривая сигарету, и снова откинулся на спинку кресла. – А тебя на зоологию потянуло. Тоже мне, ветеринар. Чудак ты. Сивый. Хочешь попросту, а сам ходишь кругами, как кот вокруг сала.

– И молодец ты, что не стал дом строить, – снова заговорил Сивый, пропустив тираду Кудрявого мимо ушей. – Как гляну на все эти терема, с души воротит, честное слово. Выеживаются друг перед другом, как мухи на стекле пока и в самом деле налоговый инспектор в дверь не постучит.

– Гм, – сказал Кудрявый. – Я так понимаю, что дальше мы будем говорить о погоде.

Сивый беззвучно рассмеялся, залпом допил содержимое бокала и щелчком отправил в реку недокуренную сигарету. Он двигался легко, словно танцуя, и Кудрявый поймал себя на том, что опять ломает голову, пытаясь догадаться, откуда свалился на его голову этот тип и почему с ним нельзя разобраться так же, как со всеми остальными смертными. Он знал ответ, но старательно прятал его от себя самого. Суть заключалась в том, что этот человек вовсе не был простым смертным в обычном понимании этого слова. В свое время, когда седоголовый молодчик впервые возник на горизонте и положил свои музыкальные пальцы на морщинистую глотку Кудрявого, Кудрявый попытался эти пальца откусить и не дотянулся. Люди, посланные следить за Сивым, потеряли его на первом же перекрестке и больше не нашли, а пятеро «быков», которых Кудрявый отправил за головой этого красавца, и вовсе не вернулись. После исчезновения последнего из них Сивый нанес ответный удар. На протяжении одной недели сонные райотдельские мусора вдруг встрепенулись, вышли из ступора и красиво, как на учениях, накрыли подпольный игорный дом Кудрявого, комиссионку, директор которой много лет клевал у Кудрявого с ладони, две блат-хаты и мастерскую по превращению краденых автомобилей в чистенькие. Опера раскрывали многолетние «висячки» и получали благодарности с занесением в личное дело, а Кудрявый отсиживался в вонючей норе, подсчитывал убытки и ждал, что за ним вот-вот придут.

В течение этой черной недели менты выпили из Кудрявого почти всю кровь, а потом вдруг резко угомонились и снова впали в спячку, словно им перекрыли кислород.

Как только Кудрявый убедился, что буря улеглась, ему позвонил Сивый и как ни в чем не бывало поинтересовался здоровьем.

Кудрявый не был идиотом и мог сложить два и два.

«Чего тебе надо, сволочь?» – спросил он, закончив этот несложный подсчет. – «Долю», – раздалось в ответ. – «Дулю, – отрезал Кудрявый, который в то время еще очень трепетно относился к таким вещам, как авторитет и воровская честь. – Я тебя достану, мусорюга.»

Сивый бросил трубку, не дослушав, а посреди ночи в нору Кудрявого, о которой не знала ни одна живая душа, с треском и грохотом вломились трое здоровенных сержантов и, не тратя времени на разговоры, сделали из него отбивную. Это были самые обыкновенные менты, которых Кудрявый привык видеть исключительно на задних лапках в ожидании подачки, и то, как они обошлись с вором в законе, было оскорбительно до слез.