– Трое в лодке, считая суку, – вставил начитанный Телескоп.

– Вот именно, – Активист кивнул, разглядывая висевший над головой малиновый абажур. – Суку мы вычислим.., если среди нас есть сука. Лично я очень надеюсь, что нет. А что до Кудрявого… Ну что тут скажешь? Нам всем уже давно положено быть жмуриками, а мы, как видите, не только живы, но и с наваром. Товар мы отдали, а что его быки подохли, так дело это житейское…

Он вдруг словно со стороны услышал свои слова, и его замутило. Он говорил, как Кудрявый, и уже процентов на пятьдесят думал, как он. Это было отвратительно, словно в груди у него поселилось мерзкое чудище, исподволь переваривавшее Виктора Шараева и превращавшее все, что было в нем человеческого, в холодное слизистое дерьмо.

Стиснув зубы, он переждал приступ тошноты и прежним спокойным тоном продолжал:

– Может быть, с ним удастся договориться.

– А если не удастся? – спросил Тыква. Посмотрев на него, Активист впервые обнаружил, что Тыква, оказывается, тоже умеет играть желваками.

– А если не удастся, – сказал он, – тогда… Что ж, на войне как на войне. Или мы, или он. В конце концов, у него на руках огромная партия марафета, взятая с боем. Черта лысого он успеет избавиться от нее за пару дней.

– Стучать? – Тыква скривился, словно откусил от лимона. – Западло, Активист.

– Решил жить по понятиям? – спросил Шараев. – Ну-ну. И потом, это ведь на самый крайний случай. Может, он вообще махнет на нас рукой.

– Гм, – с сомнением произнес с дивана Телескоп.

– Я сказал, заткнись! – рявкнул на него Тыква. – Этот козел мне не нравится, – сообщил он Активисту.

– Не нравится – не ешь, – отрезал Активист. – Все, хватит. Всем зашиться по норам и не высовывать носа. Посмотрим, что он предпримет. Кстати, где Машка?

– Не твое дело, – буркнул Тыква. – Что, перепихнуться не с кем?

– Дурак, – спокойно сказал Активист. – При чем тут это? Ты хотя бы удосужился ее спрятать?

– Удосужился, – проворчал Дынников, играя желваками. – Черт, выпускной класс, а она в школу не ходит!

– Зато жива, – сказал Активист. – Попробуй перевести ее в другую школу, куда-нибудь на другой конец Москвы.

– Из лицея? Что я, больной?

– Дело хозяйское, – устало сказал Виктор. – Тебе, конечно, виднее. Ладно, довольно о грустном.

Он поднял стоявший у ножки стола кейс, щелкнул замками и вытряхнул его содержимое на скатерть. Тугие пачки расползлись по крышке стола неровной горкой. Тыква невольно подался вперед, а сидевший на диване Телескоп привстал и вытянул шею.

– Все не так уж плохо, правда? – спросил Активист, заметив их оживление. Во рту у него стоял мерзкий привкус, и очень хотелось лечь и заснуть. Вид денег почему-то не вызывал в нем самом никакого восторга – возможно, потому, что цена этой расползающейся кучки была непомерно высока. Он чувствовал себя так, словно его бессовестно надули, подсунув жалкие гроши взамен чего-то важного и невосполнимого.., быть может, кусочка души, а может быть, и всей души целиком. – По пятьдесят штук на брата. Это делает мир немного светлее, правда?

– Почему по пятьдесят? – вскинулся Телескоп. – Бабки взяли мы с тобой, при чем тут Тыква?

– Ах ты, козел! – взбеленился Дынников. – А там, на заводе, что бы ты без меня делал? Ах ты, козья морда!

Он вскочил, опрокинув стул, и бросился к дивану. Телескоп тоже вскочил, словно подброшенный пружиной, и выставил перед собой наган, держа его обеими руками и направив прямо в лоб рассвирепевшему Дынникову, которому, похоже, было плевать на оружие.

Активист встал, поднял с пола опрокинутый Тыквой стул, размахнулся, держа его за спинку, и обрушил на крышку стола. Рассохшийся стул с грохотом развалился, и наступила тишина, в которой было слышно, как поскрипывает, бешено раскачиваясь на пыльном шнуре, задетый ножкой стула плюшевый абажур.

– По пятьдесят тысяч, – негромко и очень спокойно повторил Активист.

Он снова уселся, столкнул со скатерти обломки стула и принялся быстро и ловко делить деньги на три кучки: пачку направо, пачку налево, пачку в центр, и снова – пачку налево, пачку в центр, пачку направо… Пачек было немного, и процесс дележки не занял много времени. Через минуту на столе лежали три кучки, в каждой из которых было по пять пачек – по десять тысяч долларов в пачке, по пятьдесят зелененьких, как весенняя травка, тысяч в кучке.

– Вот так, – заключил он, распихивая свою долю по карманам. – Если у кого-то есть возражения, обращайтесь в арбитражную комиссию при Верховном суде. Только имейте при этом в виду, что поодиночке Кудрявый перещелкает нас, как куропаток. Я вам советую оставить разборки до тех пор, пока эта бодяга не уляжется.

Телескоп убрал за пазуху наган, который все еще держал в руках, и двинулся к столу, обойдя Тыкву, как неживой предмет. Тыква с шумом выпустил из легких воздух, очумело помотал головой и тоже подошел к столу.

– Говно, – пробормотал он, подкидывая на ладони пачку стодолларовых купюр. – Разве это деньги? За что кровь проливали?

– Будем живы – заработаем еще, – не веря собственным словам, пообещал Виктор.

Он уже стоял, поправляя галстук и застегивая куртку. Ему вдруг показалось немыслимым остаться в этой затхлой квартире еще хотя бы на десять минут. Кроме того, его ждало дело – тягостное, неприятное и почти невыполнимое, но совершенно неотложное. Говоря по совести, его нужно было сделать давно, но таскать при себе общие деньги Активисту очень не хотелось.

Виктор взял со стола перевернувшуюся пепельницу, подобрал выкатившийся из нее окурок, затолкал его обратно, защелкнул крышечку и убрал пепельницу в карман.

Привычным жестом подтянув перчатки, Активист сделал прощальный жест ладонью и, не оглядываясь, вышел из квартиры. Телескоп устремился за ним – видимо, оставаться наедине с Тыквой ему не улыбалось.

– Ты куда сейчас? – спросил он, догнав Активиста на лестнице. Шараев на секунду остановился и ответил ему удивленным взглядом. – Ну да, ну да, – скрипуче рассмеявшись, спохватился Телескоп, – понимаю. Кто много знает, тот мало живет, и все такое прочее. Не оставлять следов, в общем.

– В общем, да, – сказал Виктор, снова трогаясь с места. – Еще говорят, что любопытство кошку сгубило.

– Да я же совсем не то имел в виду! – воскликнул Телескоп и для убедительности прижал ладони к груди. – Просто я думал, вдруг нам по дороге? Ты бы меня подбросил… А то у меня на такси денег нет.

На этот раз Активист не стал останавливаться, а просто посмотрел на него через плечо.

– У тебя в кармане пятьдесят кусков зеленью, – напомнил он. – На такси должно хватить.

– Вот разве что, – проворчал Телескоп. – На такси, наверное, хватит…

– Мало? Пойди к Кудрявому, попроси еще.

– Ты на что намекаешь?

Активист устало вздохнул и все-таки остановился.

– Знаешь, Эдя, – сказал он, – мне все-таки кажется, что это ты навел на нас Кудрявого. Молчи, не перебивай. Я не убиваю людей только потому, что мне что-то там показалось, и только поэтому ты до сих пор жив. Ты неплохо показал себя в деле, но я работал с тобой в последний раз и только потому, что у меня не было выбора.

Это просто к твоему сведению, чтобы ты не обольщался.

До конца этой истории мы вместе, но если я замечу, что ты работаешь на две стороны, тебе несдобровать. Я достаточно ясно выразил свою мысль?

– Да уж куда яснее, – пробормотал Телескоп. – Значит, придется ловить такси.

– Значит, придется, – холодно сказал Виктор и стал быстро спускаться по лестнице.

Оставив машину за углом, Виктор прогулялся пешком, дыша воздухом и пытаясь засечь наблюдателей, если таковые имелись. Уже почти совсем стемнело, и темные громадины шестнадцатиэтажников были усеяны прямоугольными пятнами освещенных окон. Остановившись перед подъездом, Шараев задрал голову и отыскал окна родительской квартиры. Свет горел только на кухне.

Смотреть на окна одиннадцатого этажа, стоя на тротуаре, было неудобно – затекала шея. Виктор опустил голову, невольно зацепившись при этом взглядом за обугленные оконные проемы на пятом этаже. Оконные решетки все так же ржавели на газоне, и Активист нервно дернул щекой: в реальном мире прошли считанные дни, в то время как внутри себя он прожил, казалось, целую жизнь, умер и родился вновь совершенно другим человеком.