— Ну дурак я, дурак! — потупясь, проворчал Колышкин. — Ты лучше вспомни, что мы на работе делаем…
— Не надо, братан. — Лбов по-товарищески положил руку на плечо Колышкина. — Владик прав, надо все это отпихнуть подальше. И вино, и похабство, и все эти дела. Может, мы чего-то еще можем?
— А что мы можем?! — тоскливо вздохнула Элла. — Я с восьмого класса только по улице болтаюсь.
— Ты пироги печь умеешь, — напомнил Колышкин, — и вообще нормально готовишь. Из тебя классная жена может выйти, если мужик толковый попадется. Вам, бабам, проще. Вы можете стать домохозяйками, детей растить, воспитывать — и уже будете жить правильно. А нам, мужикам, надо что-то еще. Даже не в том дело, что надо семью кормить, деньгу зашибать. Вот чую, что нужно еще что-то, чтоб себя уважать. Раньше я это понимал так, что нужно иметь тачку, дачку, видак и жратвы побольше. А теперь отчего-то кажется, что все это — труха и лажа. Жратву как сожрал, так и… это самое, обратно выпустил. Видак — ну раз посмотрел, ну десяток. Потом приедается. Дачка нужна, чтобы туда телок возить или под старость цветочки растить. К тому же те, у кого ее нет, будут всегда хотеть ее подпалить или ограбить. Тачка — только пыль в глаза, и все. Ну а помрешь, куда все денется? С собой не унесешь, а внукам и правнукам будет все это до бревна. А вот возьмем Пушкина — у него сейчас по всему свету тысяча потомков. Седьмая вода на киселе, конечно. Но все гордятся, что их предок был Пушкин. Хотя уже и фамилии у них другие, и даже по-русски многие не знают. Пушкина наверняка не читали, но гордятся. Полтораста лет как его убили, а все помнят. Хотя ничего, кроме имени и какой-нибудь завалящей табакерки, он им не оставил. И эта табакерка, которой грош цена в базарный день, стоит миллионы только потому, что из нее Пушкин свою трубку набивал!
— Это точно, — согласился Лбов, — я тоже об этом прикинул. Вот у меня дома на стене висит доска, на которой хлеб режут. Старинная, темная такая и резная: ручка у нее в виде рыбы, а с боков завитушки такие, по типу волны. Ей, мать говорила, сто лет, а может, больше. Это ж черт те когда ее мой прапрадед вырезал. Алексей Петрович Лбов его звали. И был он столяр-краснодеревщик, по мебели работал. Прадеда и деда на фронте убили, это я знаю, только и всего. Отец вообще удрал, когда я еще не родился… Вот матери от этих Лбовых только и достались что фамилия да доска. И вот, представь себе, никого из тех, других, я не знаю — отца так и знать не хочу! — а прапрадеда знаю. Потому что он доску оставил, и нигде в мире такой доски больше нет.
— И твои внуки, — заметил Котов, — тоже его знать будут, потому что ты им эту доску покажешь и про своего прапрадеда расскажешь.
— Само собой! А они, если не дураки, конечно, дальше будут рассказывать…
— А все-таки это не очень справедливо, — вздохнул Колышкин. — Ведь прадед и дед твой, которые на фронте погибли, разве ж они виноваты, что от них кроме твоего отца ничего не осталось? Ты ведь небось о своем прадеде не знаешь ничего, кроме того, что его Алексеевичем звали. Ну и фамилию знаешь — Лбов. А самого главного — имени — не знаешь. Отца отчество знаешь?
— Вроде Васильевич… — Никита наморщил лоб.
— Вот так-то! Все говорили, говорили: «Никто не забыт и ничто не забыто!» А тут внук — деда не знает.
— Это не он виноват, — заметила Соскина, — это отец-жеребец. Знакомая песня: «Наше дело не рожать, сунул-вынул — и бежать!» Убежал — и украл у сына не только самого себя, но и деда с прадедом.
— А все-таки жаль его, — неожиданно произнес Лбов, — он же тогда молодой был, может, даже моложе, чем я сейчас. В голове ветер, погулять захотелось… А сейчас он, может, мается где-нибудь один, бомжует или больной лежит. И никто напиться не подаст. В смысле воды хлебнуть… Я бы простил его, ей-богу!
— Удивительно… — пробормотала Таня. — Какие, оказывается, бывают хорошие люди! А я, честное слово, вокруг себя, прямо как Гоголь, все время видела только свиные рыла… Мне было все время страшно. Вот головой я понимала, что у них у каждого была своя жизнь, у кого-то лучше, у кого-то хуже. Но где-то они все ушли в сторону и стали делать что-то плохое. Может, даже ужасное… Но сердцем я их ненавидела. А теперь мне кажется, что это я гадкая, если вижу все в черном цвете…
— Обедать пора, — заметил Котов, поглядев на часы.
— Ой, — спохватилась Таня, — мне ведь домой надо. Бедный дядя! Он так волноваться будет.
— Я провожу? — предложил Котов.
— Не надо, — вздохнула Таня, — он будет переживать и разнервничается. А по лесу ходить безопаснее, чем по городу.
— Это точно, — подтвердил Колышкин. — А после обеда вы придете сюда?
— Посмотрим, мне надо будет дядю предупредить.
Таня набросила платье поверх уже просохшего купальника и углубилась в лес. Остальные, помахав ей руками, сели в лодки и погребли к дому отдыха.
Дубыга, поразмыслив, повел «тарелку» к даче Запузырина.
Август Октябревич особенно не волновался. Во всяком случае если и волновался, то не из-за Тани. Он-то был убежден, что племянница спит в своей комнате, потому что пройти на первый этаж можно было только мимо его кабинета. Сначала хотел было разбудить ее, поскольку шел уже второй час дня, но, заглянув в комнату, увидел мирно посапывающую на подушке золотистую головку и раздумал. В конце концов, на то и лето, чтобы отдыхать.
Таня должна была вернуться на дачу, по подсчетам Дубыги, минут через пятнадцать-двадцать. Незаметно перенести ее и уложить на место дубликата офицер не мог: от общения с пятью активно-плюсовыми субъектами она настолько зарядилась плюсом, что никакие команды на нее не проходили. Оставалось только одно: ликвидировать дублершу и внушить Запузырину, что он прекрасно знает о походе племянницы на озеро, и охранники — тоже.
— Дядя Август, ты не волновался? — спросила Таня, поднявшись к нему.
— Немножко, — улыбнулся Август Октябревич, — чуть-чуть. Вода теплая?
— Прекрасная! Ты знаешь, я познакомилась с чудесными людьми. Одного ты, правда, знаешь — это Владислав Котов. А остальные — Андрюша, Никита, Люда и Элла — тоже отличные ребята.
— Ну, хорошо. Иди пообедай, наверно, уже сготовили. А мне еще надо кое о чем подумать…
Таня, радуясь тому, что не сильно опечалила дядюшку, сбежала вниз по лестнице. И сразу же в мозгу Запузырина зашевелились, словно змеи, тревожные мысли.
Дубыга прочел их очень быстро. Информация показалась интересной, но вместе с тем она поставила офицера в затруднительное положение.
Значительно больше, чем отсутствием Тани, Запузырин был обеспокоен отсутствием звонка от Мурата. В тот момент, когда волнение Запузырина готово было перерасти в панику, пискнул радиотелефон.
— Август, — сказал голос Мурата, — я сделал твое, пора мое делать, а?
— Хорошо сделал?
— Очень хорошо. Все точка в точку.
— Молодец. Грязными руками ничего не трогали?
— Ничего. Медицинская стерильность, как в аптеке.
— Тогда работай по варианту «Записка от Тани»…
— Все понял, будь здоров.
