Это были почти одни женщины. Несмотря на их печаль, он не испытывал к ним никаких чувств. Пытки лишили Джона Хокинса всех эмоций. Только одно могло вызвать его к жизни — Лаура. О, Боже, Лаура! Одно воспоминание о ней пролило свет в его душу. Ощущение потери сделало надвигающийся ужас не более страшным, нежели прогулка по варфоломеевской ярмарке.

«Сохрани ее, святой Иисус». Это была самая искренняя молитва, которую когда-либо произнес Хокинс, несмотря на безграничную преданность своей профессии. Духовенство было неудачным выбором, сделанным поспешно, из желания просто «быть своим» там, на небесах. Он был рад, что появление Лауры в его жизни предотвратило принятие последних обетов, навсегда связавших бы его жизнь с церковью.

Его мысли вернулись к действиям, предпринятым ради ребенка, который, лишившись отца, останется круглым сиротой. Всего за несколько часов до ареста он заплатил вдове по имени Эстер Кленч, чтобы она выдала Лауру за свою племянницу и обеспечила трехлетнему ребенку спасительную неизвестность. И сейчас вдова Кленч владела единственным сокровищем, которое имело для него значение.

Он представлял круглое детское личико Лауры, роскошные локоны золотисто-розового цвета, делающие ее похожей на херувима. Воспоминания о ее звонком, беззаботном смехе пронзили сердце, потому что он уже больше никогда его не услышит. Как горько и больно. Никогда не воскликнет он по поводу первого выпавшего зуба, никогда не увидит ее высокой и стройной, никогда не придется ему играть роль строгого отца, придирчиво оценивающего ее поклонников. К горлу подкатил комок, он едва сдерживал слезы. Если его смерть вообще имеет какой-то смысл, он должен умереть достойно. Ему хотелось сказать людям, что он остался верен королю до конца, и если ему удалось добиться восхищения этой безжалостной лондонской толпы, пресытившейся большим количеством совершающихся казней, значит, его смерть отличалась от других.

Подталкиваемый палачом, Хокинс ступил на двухколесную повозку, запряженную мулом. Здесь и закончится его жизнь. Не будет больше проповедей в сараях, подвалах, после которых ему удавалось ускользнуть от преследователей. Не придется потом ему передавать шепотом поручения роялистам, оглядываясь через плечо, опасаясь охотящихся за ним индепендентов (Члены политической партии, основанной на принципах протестантизма).

В конце толпы появился человек в богатой мантии с высоким воротником. Он быстро проталкивался вперед. Войлочная шляпа с загнутыми с одной стороны полями, заколотыми золотой фибулой, затеняла его лицо. Казалось, что он кричит, но вопли женщин и барабанная дробь заглушали его крики. Истерзанный пытками мозг Весли лихорадочно заработал, пытаясь заставить свою память узнать его.

Палач поднялся и встал рядом с Хокинсом. Повозка заскрипела под тяжестью этого гиганта.

Отлично! Низкорослые слабаки сделали бы эту работу небрежно. Этот здоровенный детина быстро избавит его от страданий.

Появился священник. На нем была надета мантия, украшенная орнаментом, и шляпа с круглыми, широкими полями. Весли задался вопросом, какой секте отдали сейчас предпочтение. Пресвитериане, анабаптисты, квакеры… Он не смог вспомнить всех протестантов.

— Вы приговорены к смерти через повешение, — сказал церковник.

Хокинс скосил глаза на петлю.

— Похоже, что так.

— Отрекитесь, сэр, и избавьте себя от меча палача.

С оттенком тоскливого сожаления, смягчившим его черты, Весли произнес:

— Мой добрый друг, я не могу. — Церковник раздраженно скривил рот.

— Говорят, вы лицемерный священник. Зачем разыгрывать из себя мученика?

— Лучше умереть мучеником, чем жить изменником.

— Тогда вы пройдете через все страдания приговора. Я помолюсь за упокой вашей души.

— Сделайте это, и вы наверняка отправите меня в ад. — Весли повернулся к палачу и осенил его крестом. — Я прощаю вас за то, что вам предстоит сделать.

— Не волнуйтесь, сэр, вы не потревожите моего сна, — у палача был глубокий голос, приглушенный колпаком, с акцентом жителей восточной части Лондона.

Весли было бы интересно узнать, о чем думает этот человек, чем занимается в то время, когда не казнит людей. Может быть, останавливается в Уайт Харте, чтобы выпить эля, сидит там, откинувшись на спинку стула, и угощает своих закадычных друзей страшными рассказами.

Гигант снял с Весли грязную мантию и рубашку. Холодный воздух пощипывал кожу на его обнаженной груди и руках. Вздох пронесся среди женщин то ли от вида свежих рубцов, оставленных пытками, то ли от облика крепкой мускулатуры его живота и груди — он не мог точно сказать.

Палач выбросил одежду из повозки. Женские руки сцепились в борьбе за нее. Хокинс поморщился, услышав треск рвущейся материи, пронзительные спорящие голоса. Каждый клочок его мантии и рубашки будет продан как святая реликвия. Палач рассматривал ремень Хокинса через разрезы своего колпака. Сделанный из тисненой кожи в несколько слоев, он служил ему уже много лет. Это была прекрасная вещь: внутри ремня было несколько потайных водонепроницаемых отделений, в которых он носил поддельные документы, секретные послания и деньги, когда они у него были. Сейчас ремень был пуст.

— Возьмите его, если хотите, — сказал Весли.

Гигант пожал плечами.

— Слишком короток для моей талии, — он взялся за петлю.

Толстая веревка надавила на плечи Весли, скрученная пенька поцарапала ему шею. Палач спустился с повозки. Весли напрягся. Он понимал, что мул может двинуться в любую минуту.

Палач поднял руку, чтобы шлепнуть животное и заставить его двинуться вперед. Четыре женщины, которых Весли помнил по тем временам, когда был кавалером короля, украдкой пробрались поближе к повозке. Он знал, что они намеревались броситься вперед и повиснуть на его ногах, чтобы ускорить удушение; таким образом, остальную часть приговора пришлось бы приводить в исполнение над трупом. Сбоку от толпы он увидел пятерых верховых в масках. Люди Кромвеля, судя по их кожаным дублетам и пристегнутым к седлам алебардам. В течение многих лет эти подлецы прятались среди роялистов и благоразумных, честных людей. Весли пытался возненавидеть круглоголовых (Круглоголовые — презрительная кличка сторонников парламента (по характерной форме стрижки), распространенная среди роялистов.), но не смог. Они поддерживали республику, искренне заботясь о порядке и справедливости, как они это понимали. Но за десять лет Кромвель сделал из них мясников.

Человек в мантии, который пробирался через толпу, наконец-то добрался до шерифа. Они стали горячо о чем-то спорить, резко и сердито жестикулируя. Хокинс вдохнул в себя запахи весны: аромат молодых листьев и свежескошенных полей, благоухание цветущих деревьев, доносящееся из фруктового сада за холмом, запах Тибурнского ручья, слишком свежий по сравнению со зловонием сточных вод Темзы.

Даже самые неутешные плакальщицы притихли в тот момент, когда на осужденного набросили петлю. Стало слышно, как где-то поблизости чирикает птичка, жужжат пчелы. Ребенок вскрикнул и затих. Заржала лошадь. Какой-то человек издал звук, похожий на кашель. Настало время для последнего слова.

Целыми днями Весли репетировал свою возвышенную речь. Он расскажет этим людям правду так проникновенно, что она западет в души. Его слова войдут в историю. Однако Хокинс не мог вспомнить ни одного слова из своей замечательной речи. Это был момент, когда паника овладела им, как будто какое-то чудовище выпрыгнуло из темноты и вцепилось когтями в его душу. Подсозние пришло ему на помощь: «Скажи о том, что в твоем сердце».

— Бог спасет Англию! — его звучный голос всегда был предметом зависти в семинарии. Похожая на колокольный звон чистота, глубокие резонирующие тона и прекрасно произносимые гласные — все это изобличало в нем талантливого проповедника.

— Бог спасет Англию, — повторил Хокинс. — И бог спасет Карла Стюарта, ее законного короля!

Вздох пронесся по толпе. Рука Тадеуса Булла резко опустилась вниз.