К приехавшим людям со всех сторон побежали куры: вероятно, это был час их кормежки. Как только лошадь остановилась, оба парня спрыгнули с сиденья, и Мишель повел Альбера к дому; за ними засеменили леггорны, голошейки, как видно до сыта клевавшие тут зерна. Не зря говорится: «Коли курочка сыта, так яичек нанесла»; хорошая несушка дает в год по две сотни яиц, а вполне достаточно семидесяти пяти яиц, чтобы оплатить ее корм; за курами в перевалку следовали гуси и утки — очень прибыльная живность. Из дому вышла служанка, вынесла лохань, где плавали в воде только что очищенные овощи.

— Отец дома? — спросил Мишель.

— А как же? Ведь уже скоро одиннадцать часов. Он в большой комнате.

Альбер посмотрел на нее: здоровая, крепкая женщина лет сорока. Единственная женщина в доме. Толстые руки и ноги, над верхней губой темный пушок. Лицо загорелое, обветренное, кожа на руках в ципках от постоянных стирок, от морозов. Альбер знал, что в округе говорили, будто Селина «всячески служила» старику Обуану.

— Ты Женетова парня знаешь, Селина?

— Еще бы! Но где ж его узнать-то? Вон как вымахал! Красавец парень стал, право!

— А ведь я у этой старухи на глазах родился! — сказал Мишель.

Он назвал Селину старухой, и она действительно, не по годам, казалась старой. Кто с землей имеет дело, очень быстро стареет, — с виду, по крайней мере, хоть она у человека и не отнимает сил.

— Можешь сказать, что я тебя и подмывала, и нос тебе утирала, ведь матери-то у тебя не было, а сестренки малы еще были. Ах, милочки мои, — добавила Селина, — уж как нам скучно без вас!

Да, в доме было скучно без них, несмотря на то что в нем хозяйничала Селина. Девочки заболели в зимние холода и обе умерли, одна за другой, — младшей едва исполнилось тогда десять лет, а старшей двенадцать. Мишель не забыл этих дней: тогда и он узнал в детстве, что такое смерть.

Селина ушла. Мишель подтолкнул Альбера к порогу горницы. Войдя в горницу, большую, но темную, как во всех крестьянских домах, где окна общих комнат всегда выходят во двор, а не на простор полей, Альбер мало что разглядел, хотя и был настороже, зная, что здесь сидит старик хозяин. Альбер много слышал, много знал о нем и робел перед ним: богатый, престарелый сосед был олицетворением того, о чем Альбер мечтал; конечно, это старик, но у него было все, чего он хотел; совсем не так жилось покойному Гюставу Тубону, его школьному товарищу, — старик Обуан был в глазах Альбера Женета воплощением успеха и всяческих удач в жизни.

— Отец, — сказал Мишель, прежде чем Альбер увидел старика Обуана (сын знал, где он сидит — на обычном своем месте). — Отец, я привел тебе Женетова парня.

Из полумрака послышался голос.

— Младшего? Ладно. Парень славный, он мне нравится. Тебе сколько лет, Альбер?

— Девятнадцать, господин Обуан.

— Ну, это хорошо. Тебе до солдатчины еще два года. Мой-то Мишель три года отслужил.

— Да ведь я уж вернулся, все кончено, отец.

— Надеюсь. А то каково это — три года парня на ферме не было!.. И почему, скажите на милость! Но все ж таки он дома теперь. И уж больше из дому не уйдет.

Старик говорил с легкой дрожью в голосе, выдававшей его глубокую любовь к сыну, — ведь всю силу привязанности, на какую Обуан был способен, он перенес на сына, который был его двойником и преемником. Альбер угадывал это, ведь точно так же отец говорил и о нем самом.

— Входи, входи, парень, — приглашал хозяин. — Выпьем по маленькой.

Обуан направился к стенному шкафу, и теперь, когда он зашевелился, яснее выступила его фигура, заметно было, что он немного сгорблен, но широк в плечах, и еще крепок. Когда он проходил мимо окна, Альбер увидел длинные его усы и вспомнил, что он часто с любопытством смотрел в детстве на эти седые усы, перечеркивавшие лицо Обуана под толстым красноватым носом. Старик достал из шкафа бутылку «домодельной», и Альбер восчувствовал, какую честь ему тут оказывают: его принимали как друга. Мишель принес стаканчики. Это было роскошью, так как обычно для любого питья служили грубые граненые стаканы, подававшиеся к столу. Старик налил всем водки и поднял свой стаканчик.

— За твое здоровье! И за ваш «Край света».

— Спасибо, господин Обуан, за ваше здоровье.

Они выпили и, как полагается, прищелкнули языком.

— Хорошая настойка! — заметил Альбер, и не только из вежливости, а и потому, что это было верно.

— Сам делал, — ответил старик Обуан. — И слежу, чтоб не испортилась. У тебя, Альбер, дело ко мне?

— Мы с ним встретились на меже Двенадцать сетье и потолковали, — сказал Мишель.

— Ну, раз потолковали, — ладно, — отозвался старик. — Что ж ты ему сказал, Мишель?

— Сказал, пускай покупает у нас полоску.

— А деньги у него есть?

— Есть, говорит, у отца деньги.

— Ладно, так и сделаем. Нам от той полоски выгоды никакой нет, а им — будет подмога. Продадим по той цене, какую нотариус укажет. Передай, Альбер, отцу, что я согласен.

— И он тоже согласится.

— У вас, стало быть, дела не так уж плохо идут. Что ж, я рад. Вы ведь все работяги — и ты, и. Морис, и Адель, да и отец тоже трудится, а ведь он в. моих летах, не молоды уж мы с ним. Жаль, что нет теперь с вами старика Гюстава.

— Скоро будет четырнадцать лет, как он помер, — заметил Альбер.

— Да, верно. Он постарше меня был, хотя мы вместе учились в школе. Живи он сейчас, так глубокий был бы старик! Но, бьюсь об заклад, что он все еще помогал бы в хозяйстве, на других не взваливал бы работу. Вот погляди на меня: я пока что не рассыпался и не собираюсь рассыпаться.

— Дядя Гюстав от несчастного случая помер.

— Да, да. Мне рассказывали. Что ж поделать, — так или иначе, а умирать придется. Про Сову ты слыхал?

— Слыхал, господин Обуан.

— Так вот, у меня ее сын работает. Я взял его, потому что матери теперь уж совсем не до него, она и с собой-то никак не управится. А он славный парнишка. Старательный и толковый. Из него хороший работник выйдет. Я пока что приставил его к скотине. Право, можно подумать, что отец его настоящий был землероб, — с лукавой улыбкой заметил Обуан. — Да, Альсид хороший парнишка.

— Его Альсидом звать? Он у вас работает?

— Правильно.

— Некоторые говорят, что он сын моего дяди, — сказал Альбер, глядя прямо в глаза Обуану.

— А что ж, возможно, хоть этой самой Сове верить трудно. Я говорю «возможно», потому что Гюстав в те годы не такой уж был развалина. Вот спроси у Селины, каков я-то был тогда! Так, может, и правда, мальчишка-то тебе родней приходится.

— Ну, значит, можно порадоваться, что он хорошо работает.

— Что ж, мы им довольны. Правда, Мишель?

— Да, — ответил Мишель. — Малому только тринадцать лет, а старается, как взрослый.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Альбер.

— Еще стаканчик выпьешь?

— В полдень нельзя. Работы еще много. А выпьешь — раскиснешь. Никак нельзя.

— Верно говоришь, парень. Молодец! Так, значит, решено? Присылай ко мне отца.

— Непременно пришлю.

— Ну, желаю удачи.

— И вам того же, господин Обуан.

Весьма учтиво простившись с хозяином дома, Альбер вышел впереди Мишеля и только за порогом надел фуражку. Около бороны они пожали друг другу руки, крепко и решительно, словно уже заключили сделку, и, скрепляя ее, ударили по рукам. Альбер разобрал вожжи. Он уже собирался взобраться на сиденье, но Мишель сказал ему:

— Гляди, вон Альсид. Видишь? Вон там.

Альбер повернул голову и увидел красивого паренька, ладного, живого, проворного. Нельзя было сказать, что он похож на покойного Гюстава (Мари хранила пожелтевшую, выцветшую фотографию, где он был снят в форме кирасира; несмотря на работу времени, в молодом солдате можно было узнать черты старика Тубона) ; впрочем, у мальчика были, так же как у Гюстава, светлые глаза, только не голубые, а зеленовато-серые, но красивого оттенка, который не портит впечатления.

— Хочешь поговорить с ним? — спросил Мишель.

— Зачем? Не стоит. — И Альбер дернул вожжи: — Нно, Зели!