Первое весеннее тепло согрело все: перелески в Фукетте и в Блеро, куда под вечер слетаются голуби попить воды в озерках, и луг, спускающийся к оврагу, блещущий каплями росы; весенний теплый ветер уже развеял дымку тумана над Жюмелевым полем и полем Двенадцать сетье, и вскоре в прозрачной дали станет виден собор.

Альбер как раз был в поле, лучшем из всех угодий «Края света». Он был там один. Сидя на седле конной бороны, в которую была запряжена Зели, смирная, спокойная и выносливая лошадка, он озирал свою землю.

Шел только еще третий месяц тысяча девятьсот четырнадцатого года, Альберу в ту пору уже исполнилось девятнадцать лет, — а отцу шестьдесят девять, — почтенный возраст. Между сыном и стариком, давшим ему жизнь, было пятьдесят лет разницы. Альбер чувствовал в себе все силы юности. Так боялись за него в детстве, когда считали его чахоточным, а он вдруг расцвел, возмужал, развился, потому что земля нуждалась в нем, но у него не было к отцу чувства отчужденности, сознания, что время разлучает поколения настолько, что они не понимают друг друга. Десятипудовые башмаки, в которых Альбер шагал по вспаханной земле, не казались его ногам тяжелыми, четырнадцать часов утомительного труда не изнуряли и вовсе не пугали его, но ведь и старик Женет не отлынивал от работы и еще вчера справлялся с нею так же хорошо, как и раньше. Нет, отец и сын были подобны друг другу, объединены привязанностью к земле, узы, соединявшие их с нею, были одинаковы и так крепки, что никакая сила не могла бы их разорвать, — оба они это чувствовали.

Нахлобучив фуражку на лоб, Альбер озирал свою землю — «землю Женетов», как говорили в округе. Он не устремлял взгляд к затуманенному горизонту, где еще не виден был город, отмеченный острым шпилем собора, уже выступавшим из сизой дымки, — нет, он смотрел, как уходят под колеса бороны вспаханные борозды почвы, очертания и цвет которых всегда были у него перед глазами и неизгладимо запечатлелись в памяти. Он понимал, он знал все ее нужды, угадывал, томит ли ее, как живого человека, жажда или голод; озирая ее, он не говорил себе, что хорошо «изучил» ее за девятнадцать лет своей жизни, он только твердил, что хорошо ее знает, так хорошо, как не будет знать никого и ничего на свете. Он не старался определить (это было бесполезно), откуда у него эти познания: от отца, из опыта или он так и родился с ними.

Боронуя, он по-настоящему чувствовал, что должна испытывать земля на поле в двенадцать сетье. Он знал, что боронование разбивает затвердевшие комья в бороздах пашни, и это лучший способ задержать в почве влагу, заделать удобрение, разрыхлить землю, выровнить после вспашки, вырвать и сгрести сорняки; боронуя по всходам, вырываешь некоторые ростки, зато остальным придаешь силу, и пословица правильно говорит: «Борону веди, назад не гляди». А пахота? Альбер так ясно представлял себе, как он пашет, как острый лемех плуга врезается в землю — не для того чтобы ее раскромсать, а чтобы увеличить ее плодородие, чтобы легче было пробиться всходам пшеницы, которую тут посеешь, чтобы проникали в землю и воздух, и солнечное тепло, и дождевая вода, чтобы залег в борозды разбросанный по полю навоз, а лемех подсек бы корневища зловредных сорняков.

На Жюмелевом поле, так же как и на поле Двенадцать сетье, сразу же после уборки урожая лущили жнивье — это уже первое правило, а потом в сухую погоду, потому что «лучше с ума сойти, чем в мокреть плугом скрести», вспахали землю под зябь. За долгую зиму ее морозом хватило, а старик отец не зря говорит, что только от стужи пашня вызревает. Но ведь зяблевую вспашку надо освежить по весне, — так он все и выправит завтра на Арверовом поле: боронованием зачастую заменяют мелкую вспашку, потому что с ним быстрее и легче управиться, оно заделывает удобрения, которые разбрасывают заранее, и разрыхляет поверхностный слой, а потом надо сделать укатку, чтобы раскрошить комки и выровнить пашню.

Вперед. Обратно. Опять вперед. Терпение тут нужно. Вечное терпение. «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Работай, работай, а работе этой и конца не видно, работай прилежно, — пройдешь ряд, вернись, проверь, как вышло, — вот так же, кстати сказать, как другие ткут ковер или пишут книгу; впрочем, такое сравнение Альберу не могло прийти в голову. Да, ведь любое дело, за какое возьмешься, нельзя делать без старания; недостаточно, чтобы ты делал его хорошо, надо, чтобы выходило еще лучше, а затем — чтоб получалось превосходно, и это ведь дольше и труднее. Альбер обладал и терпением и усердием, но они были возможны для него только благодаря его привязанности, его любви (он, пожалуй, рассмеялся бы, если б ему сказали такое слово), да, его любви к земле.

Вдоль края пашни шла тропинка, служившая межой между Женетовым полем и полем Обуана. Доходя до этой грани, Альбер поворачивал упряжку, а тропинка существовала только потому, что две соседние полосы земли принадлежали не одному хозяину. Зачем Обуану, когда у него столько земли, цепляться за эту полоску? Он, конечно, продаст ее, если попросить хорошенько, раз он нисколько или очень мало в ней нуждается, а для Женетов она бы очень много значила. Только ведь надо купить ее. А для покупки нужны деньги. Ничего, деньги найдутся. Наверняка найдутся. Да, в сущности, деньги даже есть. Зерно-то лежит в закромах. Год, как видно, будет урожайный, так что пшеницу можно и продать. Право, можно. Надо довериться судьбе, — может быть, настанет такой день (Альбер дождется его, непременно дождется), когда у старика Обуана Женеты купят еще и другой участок — тот, что лежит по ту сторону тропинки, да еще и другие участки — тот, в котором ни много ни мало, как двадцать три гектара, и еще тот луг, который зеленеет за дорогой в город Вов, — прошлым летом там выросла такая прекрасная, такая сочная люцерна, и сколько на том участке было зайцев и куропаток!

— Как поживаешь, Альбер?

— Хорошо, Обуан! Хорошо!

Он не слышал, как подошел Мишель Обуан, и только сейчас, подняв голову, увидал его на тропинке, — как раз в ту минуту, когда думал о семействе Обуанов, — вернее, об их земле.

Мишель Обуан не годился Альберу в приятели, так как был старше его на пять лет, и до сих пор эта разница в возрасте не давала им подружиться. Теперь же между ними началось сближение, — насколько оно возможно между сыном богатого землевладельца и парнем-землеробом. Но отношения между ними были хорошие, они уважали друг друга; вот так же старик Обуан уважал покойного Гюстава. После смерти отца Мишель должен был стать хозяином фермы — он был единственным сыном. У Женетов же, кроме Альбера, наследниками были еще и Морис, и Адель со своим Фернаном. Много народу, а земли мало. Но это была семья, всегда объединенная одним и тем же стремлением, одной и той же необходимостью; у Альбера ни на секунду не возникало мысли, что он мог бы отделиться, жить сам по себе, сам по себе хозяйничать, завладеть для себя одного землей, которая хоть и принадлежала нескольким членам семьи, все же была его землей.

— Что, Мишель, пришел на землю взглянуть?

— А как же? Земля-то хороша, да надо решить, что посеять на ней. Отец теперь на меня полагается. Знает старик, что я и скажу и сделаю то же самое, что он.

Оба засмеялись. Мишель Обуан сказал верно. Сыновья всегда были согласны с отцами, если их инициативу не стесняли: у обоих поколений была одна и та же точка зрения, одинаковый метод действий, одинаковая суть их крестьянской науки, если можно так сказать.

— Н-но! Трогай!..

Лошадь повернула, потащив за собою борону. Альбер, однако, натянул вожжи и остановил ее, чтобы сказать Обуану еще несколько слов.

— Стой, Зели!

Так хорошо было передохнуть минутку в этот погожий день. Солнце разливало свет, тепло, и поэтому хотелось побыть с людьми, побеседовать.

— Знаешь, что тебе надо сделать, Альбер? — сказал вдруг Мишель. — Купить нашу полоску! Вам бы подмога была, да и тропинку эту ты бы распахал.