Дмитрий одобрительно хмыкнул.

Разумная баба!

Умнее всех урюков, вместе взятых, и его, нгуаби, в придачу. Правда, им было не до того. А родне малыша и впрямь можно будет с утра отстучать зов, если ожерелье не. простое, а с отметками…

Вновь сгустившуюся тишину разорвал истошный женский вопль:

— Льяна! Льяна! Это Льяна!

Толпа всколыхнулась, пропуская кричащую.

— Люди! — Расширенные глаза ее отливали огнем. — Это ожерелье Льяны из Бвау! Мы росли вместе, пока Льяна не ушла в Лесные Сестры.

Она вскинула вверх руку; овальные медальоны, скрепленные жильными нитями, вспорхнули и опали.

— Я знаю Льяну, — выкрикнули из толпы. — Она спасла мне среднего сына, а я подвесила к ее ожерелью камень-луну! Посмотрите, там есть камень-луна с мурашом внутри?

Внимательно осмотрев ожерелье, черноволосая дернула щекой и, сузив глаза, повернулась к Квакке.

— Так откуда тебя привела твоя мама?

Мужчины и женщины, затаив дыхание, ждали ответа.

— Из Кулукулу, — пролепетал Квакка. — Только не мама. А Брекка, брат. Мою маму звали Ю-ю, она была красивая… Только она давно умерла. А теперь Брекка тоже умер. Его убили те дядьки, в хижинах. И Малька, и Рыбца, и близнецов. Но наши парни завалили стенку, и прижали их, и покололи копьями… Всех четверых! А потом мы пошли к женщинам. Женщины тоже дрались, но нас было много…

Дмитрию уже не хотелось ни спать, ни есть. Он слушал тоненькое, сбивающееся на всхлипы хныканье и, не веря собственным ушам, пытался уразуметь: неужели этот заморыш, которого они так жалели, перерезал горло Мудрой? Неужели он подманил к смерти двух опытных урюков и сумел накидать лапшу на уши стольким взрослым? Ор-рел…

И все лишь затем, чтобы понравиться Дгобози?

Не укладывалось в голове.

А бедный Квакка все говорил и говорил. Он рассказал уже почти все то, о чем нужно было помалкивать, и то, о чем не следовало вспоминать ни в коем случае, и даже то, про что он, казалось, уже заставил себя забыть. Даже об очень красивой тете, которую старшие, пришедшие из Дгахойемаро, не дали ни бить, ни убивать, а только оглушили и привязали к жерди, как свинку, сказав, что за эту тетю Багряный Вихрь сделает десятниками всех, даже малыша Квакку. Впрочем, об этом Лягушонок мог рассказывать, ведь он не сделал красивой ничего плохого. Лучше о ней, чем о том, как он, зажмурившись, провел ножом по горлу старухи, или как попробовал стать мужчиной, взгромоздившись на визгливую тетку, чье ожерелье старшие потом дали ему для бабушки…

— Утопить! — негромко, но отчетливо сказал H'xaро. Черноволосая как ножом чиркнула по нему пронзительным взглядом, и гигант отшатнулся, втянув голову в плечи. — Да ладно, девчата, я что…Я как лучше…

Квакку корчило. Сотни женских глаз, недавно таких добрых, впились в него, жгучими крючьями перемета разрывая нутро, вытягивая из сердца, из печени, из селезенки правду — всю, до конца, до полной амамбы. Он попытался зажать рот руками, но слова, больно опалив ладошки, все равно вырвались наружу. И Лягушонок замолчал не раньше, чем припомнил последнюю подробность и не скрыл мельчайшую деталь минувшей ночи.

Когда же слова наконец закончились, в вибрирующей, придавившей площадь тишине охнула одна из женщин:

— Смотрите, он же не отбрасывает тени!

И толпа отступила на шаг от помоста.

Лишь теперь понял Квакка, что до сих пор не знал о страхе ничего.

Взгляды женщин слились в один взгляд. Огромный черный зрачок давил, выкручивал, втягивал и выплевывал обратно, замешивая Лягушонка, как бабушка — душистую рыботесту к Празднику Чешуи.

Факелы стали тускнеть, и боль приутихла.

Потом исчезла вовсе.

А в пустых хижинах сперва тихонько, но с каждым мгновением все громче зазвучал металл. Не чистым звоном оружия было это, а глухим, надреснутым перестуком. Котлы и блюда, мерзнущие в стылых очагах, кричали, оживленные незримым пламенем Нгао, женской ненависти, зовущей к отмщению и отрицающей милость.

Нестройный грохот неторопливо поднялся в Высь, и вскоре вдали зародился невнятный, постепенно нарастающий отклик. Сперва слабенький, как отдаленное эхо, он распахивался вширь, наплывал перекатами, словно вода в паводок, ритм ежесекундно учащался, пульсировал, словно самое сердце сельвы все быстрее гнало по жилам зеленую кровь. Потом удары смешались, слились в один сплошной неразделимый рокот, заполнили Высь, словно там, в ночи, собиралась большая гроза, предупреждая о своем приходе тревожным громом. Котлы Межземья и гор откликались на крик котлов Кхарьяйри — сами по себе. А вскоре в резкий перезвон закопченного металла влился и окреп глубокий, ровный гул туго натянутой кожи, спустя какое-то время подмявший и поглотивший все остальные звуки. Пристыженные вестниками Нгао, не ожидая пробуждения людей, один за другим просыпались боевые тамтамы…

А женщины расходились.

Их ждали очаги, стосковавшиеся по огню.

И хотя лица их в предрассветных сумерках были совсем обычны, мужья и братья все еще кучковались поодаль, не спеша приближаться и вновь утверждать мужскую власть.

Черноволосая валькирия, неторопливо повязывая зеленый вдовий платок, приблизилась к Дмитрию. Теперь было ясно видно: это вовсе не старуха, но время ее рассвета уже далеко позади.

— Ты победишь, нгуаби, — сказала она спокойно и просто, как нечто само собой разумеющееся. — Ты спасешь Вождя. Ты утопишь дгеббе в Черных Трясинах, всех до одного. Ты отрежешь голову Проклятому, и тебе помогут засушить ее, чтобы даже правнуки наших внуков могли любоваться ею и помнить о судьбе преступивших запреты. Так будет! Я не знаю когда. Но это неважно, нгуаби. Сельва умеет ждать.

Закончилась ночь Нгао, ночь женской ненависти. Медленно выползало из-за окоема солнце. Все начинало быть по-прежнему.

И никто, ни один урюк, ни один человек Кхарьяйри, не позаботился о несчастном Квакке.

Совсем один стоял Лягушонок в начале тропы, затянутой липким мраком, а далеко внизу на помосте, окруженном расплывающимся кольцом огней, остывало тело мальчишки, которому — радуйся, бабушка! — удалось, пусть ненадолго, стать настоящим дгеббе.

Котлово-Зайцево. 23 сентября 2383 года.

Гремело и громыхало кругом, и шутихи, рассыпаясь разноцветными искрами, на все лады трещали в посеревшем от копоти небе. Цепь сипаев с короткими копьями, с вечера оцепившая дворцовый комплекс, колыхалась под напором простолюдинов, со всех окрестных фавел и бидонвилей сбежавшихся поглазеть на шумное веселье счастливцев, особо приближенных к персоне Подпирающего Высь, любимца Тха-Онгуа, избранника Могучих и всевластного повелителя Сияющей Нгандвани…

Величественно сойдя на Твердь с высоты багряно-лилейных носилок, бережно поддерживаемых двумя дюжинами роскошно татуированных аборигенов, его высокоблагородие подполковник действительной службы Эжен-Виктор. Харитонидис, глава миссии Галактической Федерации на планете Валькирия, подтянул широкий ремень и тщательно одернул выходной губернаторский мундир, украшенный по случаю национального праздника королевства Нгандвани всеми возможными регалиями, вплоть до именной, дозволенной к ношению вне службы Степановской удавки, накрученной, согласно статуту, на безымянный палец левой руки.

Опростав дормез, носильщики облегченной трусцой устремились к стоянке, где под матерчатым тентом громоздились плетеные циновки, а полуголые невольники разливали пузырчатое пиво. Эжен-Виктор Харитонидис поглядел им вслед с иронией и некоей толикой недовольства. Хотя носилки, вне всяких сомнений, отличались от самокатной коляски удобством и приятной бесшумностью хода, глава миссии все же отдавал нескрываемое предпочтение моторному монстру. Каковым нынче, как ни печально, не имел никакой возможности воспользоваться.

Этикет есть этикет. По протоколу переговоры на высшем уровне следовало проводить именно здесь, хотя, откровенно говоря, подполковник предпочел бы проводить их на своей территории. С бесконечным уважением относясь к законным властям Сияющей Нгандвани, равноправного члена Федерации, Эжен-Виктор Харитонидис на дух не переносил Утту-Квыла-Кью-Нгандуани-Ыга-Быббз-Йинхака, что в переводе с благозвучного языка нгандва на лингву, как известно, означает Пресветлая Столица Сияющей Нгандвани, Подобно Родинке На Щечке Красавицы Озаряющая Собою Вселенную, волею судьбы располагающуюся на восточной окраине Котлова-Зайцева и в просторечии именуемую «обезьянником».