Сперва, правда, была гроза – почти тропическая, с рвущими небо на части молниями, с раскатами грома, похожими на бомбовые разрывы, однако часа в три пополуночи грохот сник, убаюкивающе зашелестел ровный, ни на миг не ослабевающий ливень, выродившийся на рассвете в мелкую заунывную дребедень, которая и не думает прекращаться. Пепельные клочья, наползающие с востока, все плотнее смыкают строй, сливаются в безнадежную темную тучу и оседают, грозя вот-вот опуститься на город.

С удовольствием не выходил бы сегодня на улицу. Сидел бы в своей каморке, пил терпковатый пунш, грел ноющую спину.

Увы…

Чвякая башмаками по глине, бреду к Каффарским воротам.

На площади перед воротами пожилой, плотно укутанный сбир, опершись на внушительных размеров алебарду, лениво распекает из-под капюшона двух живописно оборванных, простоволосых, крайне уважительных уличных подметальщиков. Эта беседа, похоже, не прерывается со вчерашнего дня. У стены по-прежнему прячутся под навесом воробьи – мокрые, невеселые, взъерошенные, словно рассерженные ежики. Птицам тоже плохо, и даже рассыпанные совсем рядом зерна не могут выманить их под дождь. Умные, правильные птицы.

Пришел.

Опять стою перед узкой калиткой, прорубленной в наглухо замурованных бывших городских воротах. Когда-то Каффарская Деревня, как и положено, лепилась к городу снаружи, но, когда возводились новые стены, про нее, видимо, забыли, и изгои остались в столице. Надо думать, забывчивость строителей и лиц проверяющих была хорошо проплачена. Деньги и связи – верное средство против излишне строгих законов.

Бом… – грохочет в отдалении колокол Ба-альшой Башни. – Бом-м…

Полдень.

Ну и сколько мне тут торчать? Калитка заперта. Меня никто не встречает. А ломиться, как давеча, – увольте, не собираюсь. Кто кого позвал, в конце концов?!

Досчитаю до ста и уйду. Спать.

Один, два, т…

Калитка открывается на удивление тихо, безо всякого скрипа и скрежета.

Ждали.

Пузатый привратник, облаченный в просторную пелерину, вполне учтив, не чета вчерашнему наглецу. Он пропускает меня под свод, запирает калитку и знаком просит не спешить. Подчиняюсь. Жду дальнейших распоряжений. Но привратник не говорит ни слова, он просто протягивает руку, и из рукава мне на грудь прыгает легонький пушистый зверек с острым хвостиком. Белка не белка, хорек не хорек…

Шустрит по мне, суется мордочкой за ворот, снует под плащом.

Ищет тхе или уцу.

Будь при мне хоть малюсенькая крупинка, даже доля крупинки, зверушка (забыл, как называется) обзавелась бы розовыми крылышками и упорхнула, чтобы издохнуть через несколько сотен метров. Ну, и мне бы не поздоровилось.

Но у меня нет ни тхе, ни тем более уцу. У меня вообще ничего нет.

Я вполне благонадежен.

И меня впускают.

Свод Каффарских ворот низок, тяжел. Впереди – гулкий и тесный проход, похожий на длинный каменный ящик. На гроб, короче говоря. По краям прохода – башенки, вдоль края стен – защитная галерея из просмоленных бревен. Там людно и шумно. Плечистые мужики в пелеринах что-то перетаскивают, что-то переставляют, монтируют; кажется, чистят нечто металлическое: вжик-вжик – взад и вперед ходит щетка, и в ноздрях на мгновение-другое горчит.

Да, широки были старые городские стены; новые, скажем прямо, куда хлипче, и злые языки поговаривают, что повесили за это совсем не тех, кого следует.

Иду один, впустивший меня страж остался на посту, а остальным, кажется, до меня нет дела. Впрочем, свернуть тут некуда, все ниши и проемы наглухо заставлены солидными ящиками, бочонками, тюками.

Еще один пузатый в пелерине, близнец предыдущего.

Еще один зверек.

Еще одна калитка.

И в глаза мне бьет солнце…

Нормальное, ясное, теплое.

Мерзкой влаги нет и в помине, вся она – там, по ту сторону стены.

В общем-то, создать микроклимат несложно. Во всяком случае, на Земле. А на Брдокве такое именуют «каффарскими штучками», и немало народу отправилось на костер за куда более невинные фокусы…

Близ калитки переминается с ноги на ногу опрятный, плутовато ухмыляющийся юнец, почти подросток. Увидев меня, оживляется, отвешивает в меру почтительный поклон и, кивком указав направление, пристраивается по левую руку.

Как и привратники, он не произносит ни слова, и это раздражает.

Может, они тут все немые? Может, злорадно думаю я, им иссекают языки сразу после рождения – для вящего развития и совершенствования телепатии. А может, безъязыкость – видовая особенность каффаров…

Полная тишина.

Ни визгливой ребятни, ни горластых баб, ни гавкающей-мычащей-мяукающей живности. Стены домов сплошные, слепые, окна выходят во внутренние дворики. Пока деревня располагалась вне города, толпы горожан ходили сюда бить каффаров – дважды в год по обычаю, а порой и по зову души. Но с тех пор, как Император Палмах-Кфир даровал каффарам право защищаться, погромы поутихли.

Очень чисто.

Под ногами – узорная плитка, отражающая солнечный блеск.

Прохожих мало, женщин не видно вовсе.

Каффары обитают тут с незапамятных времен. В древних хрониках можно, наверное, что-то нарыть, но наверняка никому ничего не известно. Даже наши ищейки набрали информации максимум с гулькин нос, а то и меньше.

Здесь все свое, особое – и кладбище, и лавки, и храм. Вернее, не храм, а «дом бесед», где их жрецы, меняя друг друга, держат бесконечный совет с Предвечным, имеющим дюжину дюжин имен, известных лишь избранным, и одно истинное, неведомое никому. Вечного каффары вроде бы чтут, но жертв не приносят, четверку же Светлых не признают вовсе. Зато с великим почтением относятся ко всем шести стихиям, причем металл ставят превыше воды, а ветер превыше огня. Говорят, что за соответствующую плату они могут устроить все, и Арбих подтвердил: это так. Ходят и другие слухи, порой забавные, порой омерзительные и почти всегда – неправдоподобные; наверное, поэтому чернь склонна принимать их за чистую монету.

Думаю, спецы из Кагала, пообщавшись с каффарами, выяснили бы, что те имеют полное право на въезд в Кагал и все положенные новоселам привилегии. А уж в Халифате как были бы рады…

Сплетение улочек, переулков, утопающих в свежей зелени, похоже на лабиринт; минут через пять пути я всерьез задумываюсь: если что, найду ли дорогу назад? Но эта мысль мелькает вскользь и пропадает. Пытаюсь представить предстоящий разговор – и не могу. Голова пуста. Остается надеяться на авось. Надеюсь.

А мой проводник, забежав вперед, вдруг замирает.

Пришли.

Узкая улочка, зеленый садик, квадратная темная дверь, украшенная массивным медным трезубцем; крыльцо в три ступеньки.

Узнаю это место. Трудно не узнать: я видел его дважды, сперва – в стекленеющих глазах мерзавчика из «Тихого приюта», затем – в мороках Шеломбо, и я не сомневаюсь: там, за массивной дверью, украшенной медным трезубцем, будет тесный коридор, и еще одна дверь, тоже с трезубцем, поменьше, а за нею – крохотный кабинетик, почти келья, тяжелый стол, заваленный свитками и книгами в кожаных переплетах, и человек, сидящий за столом, какое-то время будет писать, не обращая внимания ни на что, а когда он наконец отложит перо, надтреснуто кашлянет и поднимет голову – я увижу…

Но меня провели мимо кабинета.

В круглый, довольно уютный зальчик, расписанный яркими, не лишенными вкуса фресками в стиле Васнецова: печальные чудища, умыкающие двуглавых красавиц, крылатые белые бычки, спасающие оных, и прочая небывальщина. Явный фольклор, но даже мне, перелопатившему горы народных мудростей Брдоквы, эти сюжеты неведомы. Наверное, что-то очень каффарское. Однако фрески фресками, а в данный момент меня куда больше занимает сам хозяин.

И, кажется, взаимно.

Он совсем не стар. Подтянутый, деловой, обаятельный. Тем осторожнее мне следует быть. Это, конечно, не Калума, но браткам из «Тихого приюта» блоки ставили без всякой магии.

С другой стороны, какая уж тут осторожность? Блефовать, не рискуя, невозможно.