А гастроли в Израиле, которые теперь накрывались медным тазом ещё и из-за подписки о невыезде? С ними что делать? К чертям летели все его планы, договорённости, да вся его жизнь, потому что жизнью Волка в последние годы была исключительно сцена. Ну и женщины, конечно. Чёрт, Лиза! Он совсем о ней забыл, словно заблокировал в памяти события, с которых и начался этот кошмар.

– Бо-орь! – он поднял голову от тарелки, которую сосредоточенно рассматривал. – Ли-изу на-адо по-охоронить. У нее не-ет нико-ого…

– Твою мать, Лёня! Вот ты ни о том думаешь! Никто тебе сейчас Лизу не отдаст. Прости за цинизм, но она будет в судебном морге, пока не закончится следствие. И, я надеюсь, ты ко всей этой истории не имеешь никакого отношения?

– Бо-оря! Я не-не-не…

Волка затрясло так, что он не договорил последнюю фразу. Борис тоже спохватился.

– Всё, всё, угомонись, я понял. Давай вообще сейчас об этом не будем! Теперь твоим делом займётся Мирон, ты знаешь, он адвокат от бога, он во всём разберётся. Он, кстати, звонил, пока ты мылся. Хочет с тобой пообщаться, но я сказал, что это позже. Тебе нужно отдохнуть, прийти в себя, успокоиться. Пошли-ка в кабинет, коньячку хряпнем. Только тихо, чтобы Поля не видела.

Борис Аркадьевич встал и решительно вытряхнул друга из-за стола.

– Пошли, пошли. А потом тебе поспать надо, и мне тоже, кстати. Твоими стараниями ночь у меня была не из лучших.

Несмотря на ранний час, коньячок пошёл за милую душу. Вопреки обыкновению, Леонид Витальевич не стал разбавлять его водой – он всегда берёг связки, боялся обжечь их крепкими напитками, но сейчас куда важнее было подлечить нервы, и он пил, даже игнорируя разломанную Борькой шоколадку.

– Хорошо, – пробормотал Борис, опуская бокал. – Лёньк, а хочешь, давай Настасью сюда вызовем? Домой, как я понял, тебя не тянет? А Настька тебя быстро в форму вернёт.

Волк поднял на друга тяжёлый взгляд.

– Что? Да я просто предложил! Ой, ну не говори, что у тебя с Лизой было серьёзно? Лёнь? Ты чего? Серьёзнее, чем с Настасьей?

Леонид Витальевич с мрачным видом потянулся к хрустальной пепельнице, явно намереваясь запустить ею в друга. Иногда Борька упускал момент, когда нужно просто заткнуться.

– Всё-всё, молчу я. Просто предложил! – поспешно сдался он. – Я же для тебя стараюсь!

– Я по-онимаю, – вздохнул Волк. – Спа-асибо. Не хо-очу я нико-ого сейчас ви-идеть. И те-ем бо-олее… Ну ты зна-аешь. И не у те-ебя до-ома, при По-оле.

– Ой, ладно тебе! – Борис разлил новую порцию коньяка. – Как будто первый раз! И ты в курсе, как Поля к ней относится. Честно, Лёнь, из всех твоих баб Настька особенная. Если б у меня такая была…

– То-о что? – усмехнулся Волк. – Ты бы ра-азвёлся с По-олей?

– Нет, конечно. Жена – это жена, ты не путай, мать детей, хранительница очага. Но других любовниц я бы не заводил. И потом, одно дело моя Поля, а другое – твоя мегера. И ситуации у нас разные.

– Ра-азные.

– А насчёт Настьки подумай. Или сам к ней попозже съезди. Отмени все концерты, пошли к чертям Жеку и махни к Настьке на пару дней. Вот увидишь, она мигом твой рецидив вылечит. Любовью и лаской.

Леонид Витальевич покачал головой и с бокалом в руке подошёл к окну. Постоял, задумчиво разглядывая странный сад Карлинских. Они не выращивали ни фруктовые деревья, ни модные в последнее время среди московской тусовки агавы и прочие экзотические кустики, подыхающие в слишком суровом, холодном климате, но снова и снова возвращаемые к жизни хитроумными ландшафтными дизайнерами и садоводами. Помимо сосен во дворе Карлинских росли берёзы и рябины, которые сейчас как раз пожелтели и были украшены гроздьями ярко-красных ягод.

– Кра-асиво у те-ебя, – пробормотал Волк, присаживаясь на подоконник. – Ря-абины. Для ме-еня они по-почему-то гла-авный си-имвол Мо-осквы. Ни Кре-емль, ни Кра-асная пло-ощадь, ни Во-оробьёвы го-оры. А ря-абины, жё-олтые, с кра-асными я-агодами.

– Ну надо же, москвич, – усмехнулся Борька. – Берёзки, рябинки, и слёзы на глазах. Всё, Волку больше не наливать. А забыл, как ты мне в Сочи писал из Москвы? «Боря, здесь ни одной пальмы! И платанов нет! Деревья все какие-то облезлые!».

– Ты по-омнишь?

– Ещё бы! Я то твоё письмо за год чуть не наизусть выучил!

Переписываться они с Борькой начали почти сразу, как только Лёня приехал в Москву. Никогда он не увлекался эпистолярным жанром, а тут вдруг почувствовал потребность писать, рассказывать о своих проблемах и переживаниях. Письма стали его единственным способом общения, так как поговорить Лёне было не с кем. Отец с утра уходил на службу и возвращался поздно вечером, Ангелина, тоже вечно пропадающая либо на работе, либо в театре, либо на очередной выставке, вообще не интересовалась его жизнью, впрочем, как и он не горел желанием общаться с мачехой. С Ликой они друг друга игнорировали. К тому же потерялось пианино. Что-то там напутали с вагонами при переформировании состава, и оно уехало аж в Кемерово.

– Ждите, – пожала плечами суровая тётенька в привокзальной конторе. – Недели через три приедет.

Лёня чуть не заплакал. Три недели, а у него первый экзамен через два дня! Ему нужно заниматься, нужно повторять программу, нужно разминать руки! Если бы он был в Сочи, он нашёл бы друзей с инструментом, да у того же Борьки бы играл на его «Бехштейне». А в Москве он никого не знал, да тут и узнать невозможно! Соседи по подъезду даже не здороваются! Он-то привык, что в Сочи знал каждого жильца своего двора, да что там двора, почти всей улицы. И его все знали! И хотя он был далеко не общительным мальчиком, легко мог зайти к тёте Нюре за солью или попросить дядю Пашу починить сломавшийся самокат. Это было нормально, привычно, заходить к соседям, просто так или с какой-то просьбой. А в Москве каждый жил сам по себе. На днях Лика разбила коленку, а в доме не оказалось йода, так Лёню послали в аптеку через дорогу. Никому и в голову не пришло постучать к соседям.

На экзамен его никто не провожал, дома вообще забыли, что наступил день, ради которого Лёня приехал. Ну и хорошо, меньше шума. Лёня незаметно выскользнул из дома с нотной тетрадью в руках и деньгами на проезд, выданных отцом строго под расчёт, во всё тех же мятых брюках и давно не свежей рубашке. Дорогу он запомнил ещё с прошлого раза, когда приходил сдавать документы для поступления. Но если тогда его встретили пустынные гулкие коридоры огромного здания консерватории, по которым он долго блуждал прежде, чем отыскал приёмную комиссию, то теперь здесь было не протолкнуться. Юноши и девушки группками стояли во дворе, окружали памятник Чайковскому, сидели на ограде, что-то бурно обсуждали, спорили, повторяли, зарывшись в нотные тетради.

Лёня протиснулся ко входу, затравленно озираясь. Ему казалось, он единственный пришёл «с улицы», все остальные знакомы друг с другом, слишком уж непосредственно они общались. Хотя нет, вон тот парень вроде тоже один, и вон там девчонка со скрипкой одна стоит. Можно было бы к кому-то из них подойти, познакомиться, но он постеснялся. Заикаться ведь начнёт, засмеют ещё. Ладно, он не дружить сюда приехал, а учиться. Сейчас главное поступить, а там как-нибудь.

– Смотри, смотри, а вот этот, в шароварах! – услышал он за спиной оживлённый шёпот. – Ещё один деревенский лапоть. Юное дарование из села Кукуево!

– На что они надеются, – распевно-меланхолично ответил второй, девчачий голос. – Едут и едут.

Лёня обернулся и понял, что говорят о нём. Парень в джинсах с тщательно уложенными и явно чем-то смазанными, больно уж блестели, волосами, смотрел на него в упор и ехидно улыбался. Девушка, стоящая рядом с ним, поймала Лёнин взгляд, закатила глаза и отвернулась. Лёня почувствовал, как краска приливает к лицу. Он ведь даже рот не открыл, а над ним уже смеются! Почему шаровары? Нормальные штаны! Ну стрелки у него не получаются. Ну широковаты они, Лёня обратил уже внимание, что московские ребята предпочитают узкие брюки-дудочки или джинсы.