Он поспешил зайти в здание, потолкался по коридорам, отыскал аудиторию, где шёл экзамен для пианистов, занял очередь и встал в сторонке, возле окна, чтобы не привлекать внимание и не становиться предметом обсуждения. Стоял и смотрел на качающиеся перед стеклом гроздья рябины. Дверь аудитории открылась, и из неё вышла девчонка с невозмутимым выражением лица. К ней тут же бросились подружки.

– Ну как? Что сказали?

– Да что сказали, – пожала та плечами. – Спросили, какой известный композитор сегодня родился.

– Сегодня? – протянула одна из подружек. – А сегодня какое число? Семнадцатое. Стравинский?

– Конечно, – фыркнула первая, будто речь шла о какой-то сущей ерунде, как дважды два.

– И всё?

– Нет, ещё спросили, что он написал.

Тут же засмеялись все. Лёня стоял спиной к ним, но ловил каждое слово. И ничего не понимал. Экзамен же по специальности. Нужно сыграть прелюдию и фугу из «Хорошо темперированного клавира» Баха, сонату Моцарта или Шуберта, а ещё этюд. Какой Стравинский? И какая разница, когда он родился?

Лёня перебирал в памяти известных ему композиторов, но дату рождения ни одного из них он не помнил. Неужели это так важно для будущего пианиста? Глупость какая-то.

Наконец дошла и до него очередь. Он вошёл в аудиторию и тут же наткнулся на преподавательский стол, больно ударившись коленкой.

– Здра-авствуйте, – пробормотал он и мысленно себя обругал.

Решил же рта не открывать, просто кивнуть и сесть играть. А теперь сразу поймут, что он заика. Но профессора вообще не обращали на него внимания, они что-то обсуждали между собой, сверяясь с бумагами на столе.

– Так, а вы у нас кто? – наконец поинтересовалась дама лет шестидесяти с фиолетовыми волосами, собранными в куль на затылке.

– Во-олк Ле-еонид, – старательно произнёс Лёня.

– Петь не обязательно, вы не на вокальный факультет поступаете, – отрезала дама. – Играйте.

Лёня с облегчением начал играть, надеясь, что никакие каверзные вопросы про композиторов ему задавать не станут. И, несмотря на то, что уже две недели не подходил к инструменту, играл, как ему казалось, очень хорошо. Стоило зазвучать Баху, как для него перестали существовать и строгие профессора, и насмешливые будущие однокурсники, и вся Москва, живущая по странным, непонятным законам. Всё было очень далеко и как будто не с ним. Лёня словно растворился в музыке.

– Достаточно! – дама с фиолетовыми волосами бесцеремонно оборвала Баха. – Вы свободны.

Лёня растерялся. А соната, а этюд? И что значит, «вы свободны»? Это хорошо или плохо?

Результаты творческого испытания, как тут называли экзамен по специальности, абитуриентам никто не объявил.

– Всё после профессионального испытания, – сообщил секретарь экзаменационной комиссии толпившимся под дверью аудитории страдальцам.

Профессиональное испытание должно было состояться на следующий день. Его Лёня боялся больше, потому как проходил экзамен в форме собеседования. Весь вечер он просидел над учебником Способина по сольфеджио, повторяя то, что и так прекрасно знал, безуспешно пытаясь сосредоточиться. На его диване вольготно устроилась Ангелина и увлечённо рассказывала о специальной экспозиции, которая готовилась в Третьяковке к фестивалю молодёжи и студентов. Отец смотрел телевизор, иногда ей кивая, но, судя по озабоченному лицу, мыслями он был где-то очень далеко, вероятно, на службе. Лика тоже слушала рассказ матери, постоянно вклиниваясь в него с вопросами – её очень интересовало всё, что касалось фестиваля. И все вместе они создавали такой шум, что Лёне приходилось по десять раз перечитывать одну и ту же строчку, чтобы понять смысл написанного. Никто не спрашивал его, как прошёл первый экзамен. Только отец за ужином задал один-единственный вопрос: «Сдал?». Лёня пожал плечами и объяснил, что результаты объявят после всех испытаний. Отец коротко кивнул и ничего уточнять не стал. Складывалось ощущение, что всем всё равно. А Лёньке, замкнутому, неразговорчивому Лёньке очень хотелось с кем-нибудь обсудить странное поведение профессоров, непонятные разговоры ребят, да даже свои штаны, которые обозвали сегодня шароварами. Услышать пару ободряющих слов о том, что сыграл он хорошо, что он обязательно поступит, а штаны можно ушить, и они превратятся в модные дудочки. Это всё мог бы сказать Борька. А бабушка бы просто усмехнулась его переживаниям, посоветовала «быть мужиком» и вытереть сопли, а потом взялась бы за иголку с ниткой и подшила брюки. Но рядом с Лёнькой сейчас не было ни бабушки, ни Борьки, и он, захлопнув бесполезный учебник, вырвал из тетрадки листок и начал писать письмо. О том, что жить в этом городе невозможно, что он не понимает равнодушных людей с каменными лицами, что скучает по морю и магнолиям, которыми была засажена его любимая, привычная, маленькая улица, по розовому олеандру, растущему в их дворе, по своему топчану, на который никто никогда не покушался, и на котором он мог хоть сидеть, хоть лежать, не дожидаясь, пока все домашние разойдутся по своим постелям, чтобы наконец-то лечь спать. Он писал обо всей этой ерунде, понимая, что отправлять письмо нельзя, что разводит как раз те сопли, за которые бабушка его всегда ругала. Нельзя раскисать, он должен сдать завтра экзамен и поступить в консерваторию, чтоб она провалилась. И стать хорошим музыкантом, назло им всем!

Кому – «всем», он и сам не знал. Но письмо всё-таки отправил, Борьке. По дороге в консерваторию забежал в ближайшее почтовое отделение, купил конверт и марки, написал такой родной адрес и кинул письмо в ящик.

С музыкальным диктантом он справился, как ему показалось, легко. Играли раз семь, и начиная с пятого он уже просто проверял написанное. Ничего сложного для его слуха. Гармонию написал за час, хотя на задание отводилось два. Посидел, проверил и, решив, что незачем вести время, одним из первых отдал листок преподавателю. Профессор вопросительно поднял бровь, пробежал взглядом по листку, нахмурился, но ничего не сказал, кивнул на дверь.

Ещё часа два Лёня бродил по консерватории, ожидая начала последней части экзамена, устной. К тому моменту он уже был окончательно измотан, к тому же хотелось есть. Можно было бы пойти в консерваторский буфет, многие абитуриенты так и делали, но лишних денег у него не водилось, к тому же он потратился сегодня на конверт и марки.

Наконец началась устная часть экзамена. Он вошёл в аудиторию в первой пятёрке, решив побыстрее отмучиться. Профессор, тот же, что проверял его гармонию, подозвал Лёню к инструменту, дал лист с нотами.

– Молодой человек, охарактеризуйте нам мелодию и пропойте её.

Лёня взглянул на лист. Ничего сложного.

– Одного-олосная ме-елодия в ма-ажоре, с хро-оматическими изме-енениями сту-упеней…

– Вы что, издеваетесь? – раздражённо перебил его профессор. – Вы можете говорить нормально?

– Про-остите, я не-емного за-аикаюсь. Да-авайте, я лу-учше спою, – пробормотал Лёня, как всегда, от волнения ещё больше сбиваясь и проглатывая окончания.

– Вы с ума сошли, молодой человек? Вы куда поступаете? Вы поступаете в лучшее музыкальное учебное заведение столицы! Да что там столицы, всей страны! У нас огромный конкурс, сорок человек на место! Приезжают одарённые юноши и девушки из всех союзных республик. И вы считаете, что можете тратить наше время? Кто принял у вас документы?

Лёня не знал, что сказать. Документы он подавал молча, тётка в приёмной комиссии не задала ему ни одного вопроса. Он искренне полагал, что пианисту не обязательно в совершенстве владеть речью, достаточно того, что он в совершенстве владеет инструментом. К тому же он мог петь, и готов был сейчас исполнить эту чёртову мелодию в мажоре с хроматическим изменением ступеней и что там у них ещё! Но сказать всего этого профессору он не мог, да его никто и не слушал.

– Идите, молодой человек, и не задерживайте других! На свете есть множество отличных профессий, стране нужны токари и хлебопекари!

Последнюю фразу он услышал, уже закрывая за собой дверь.