Когда это началось, когда возникло это вот ощущение? Сразу надо сказать: не со смерти, не с кладбища. Качество перешло ли в количество, количество ли в качество? С какой философской категории, которой пока я не подыщу слова. Разумеется, все здесь присутствует, ведь речь, по сути, идет о смерти, однако с какой? И есть ли одна такая, когда ты тоже переступаешь порог, хотя еще жив, и неизвестно, как долго ты еще проживешь, а порог переступил и видишь, как сгущаются тени.

Наверное, это может быть связано даже не с тем, что кто-то умирает. Умирали всегда и, похоже, всех нас ждет эта участь. Ходим на кладбище и, конечно же, думаем, что когда-нибудь окажемся здесь. Печально, однако до поры до времени остаешься жить в живом мире. И ничего, хлопочешь, борешься за существование — путеводная звезда светит тебе с небес. Какое уж тут царство теней? Воюешь за место под солнцем. Или погиб на войне, сразила болезнь или другая зараза — все равно ты не понял еще, что такое царство теней. А как поймешь, если мертв? Туда ведь попадаешь живым, и только так можно что-то увидеть, что-то понять, пережить. В этом и парадокс: мертвых надо пережить, чтобы оказаться в их царстве. Когда они сами начинают жить в тебе. И все более заполняют тебя, вытесняя живых.

Сложная, щемящая проблема, я понимаю. Но рано или поздно она возникает. Так когда? Почему? Когда эти ушедшие люди населяют тебя, потом заполняют, потом заслоняют все живое вокруг, и ты остаешься жить только с ними, часто наедине — только с ними.

Мне было семь лет. В первом классе я увидел ее — Олю Слепову. С бантиком, очень скромную и, конечно, обворожительную девочку, которая умудрялась быть незаметной. Отличница. Может быть, поэтому я и увидел ее, что она была незаметной. Грыз на уроках ворованный из дома кусковой сахар и смотрел на нее. У меня был не портфель, а сумка. Потом мне отец сделал деревянный чемоданчик. Мы жили так. А она иначе.

Что значит иначе? Просто она была очень красивая. Нравилась. Как нравится небо, солнце и т. п. Потом у нас были концерты. Оля выходила на сцену с лентой. Такая большая красная лента. Она маленькая, и лента вилась вокруг нее сначала змеей, потом — как кружатся звезды. В рисунке этого танца была какая-то роскошь. Огонь. Странно, скромная девочка так вот скромно танцует, а что получается? Тут я влюбился в нее.

Три года учились мы в одном классе — 1–2–3-й. Ни разу, по-моему, я с ней не разговаривал и вида не подавал. Кажется, и она меня не замечала. Слишком высоко была ее Поднебесная: ни мне снизу, ни ей сверху друг друга было не видно. Издалека я любил ее. Плакал ночами, орошал подушку. Потом как-то осмелился написать ей. Или о ней.

Жили мы в ту пору в семье сестры отца, которую я звал Валей. У нас — трое, у них — две девочки. Мы переехали из Средней Азии и еще не получили свой метр. Квартира была коммунальная, как мы там все в одной комнате размещались, ума не приложу. Но ощущения тесноты или каких-то ссор не осталось, не помню. Хотя уединиться для сокровенного письма было негде. Однажды вечером, когда все наши и соседи улеглись, я улучил момент на кухне. Обливаясь слезами, стал писать Оле.

Вдруг заходит в трусах и майке дядя Андрюша, муж Вали. Добрый человек, классный сварщик у себя на работе. Но простой. И вот по этой-то простоте он, видно, сначала подглядел, чего я пишу, а потом выхватил тетрадку и ушел в комнату смешить людей. Там мои родители, Валя, дети, наверное, еще не спят. Я-то постарше их всех был. И такая стыдища.

Может быть, они посмеялись. Дядя Андрюша вернул тетрадку. А я умирал на кухне. И все порвал, конечно.

Позже я написал рассказ «Злой». О себе. О том, почему я стал злой вот с того самого случая. Не то, чтобы на дядю Андрюшу, а просто злой, наверное, из обиды, наверное, от «простоты», с какой люди могут влезть в тайны души, все растоптать и даже не почувствовать, что они совершили.

Странно, но каким-то чудом этот переворот, эта злость облегчила мои любовные страдания. По-прежнему я каждый день в классе видел Олю. И бывал на концертах, где она извивала узоры своей длинной красной лентой. И никого так сильно я не любил. Но, ни подойти к ней, ни писать, я больше не смел. Казалось, тут же появятся другие люди и лишь затем, чтобы плюнуть в душу. Не то, чтобы я боялся людей или не доверял, но что-то отгородило меня и так уж вышло, что они сами по себе, а я сам. То же самое случилось и с Олей.

Детская любовь. Безотчетная, вполне бескорыстная. Я же не видел в ней женщину. Хотя должен сказать, что и до и после у меня были отношения с женщинами. Лет с 4-х, если не раньше. В детском садике порола розгами меня мать за то, что я подглядывал за спящими девочками в «мертвый час», после обеда. Сам я никогда не спал в это время и так от нечего делать интересовался, что там у них между ног.

И была еще в ту же пору подружка. Мы заваливались в какую-то яму и начинали исследования. Потом она приходила с ваточкой, говорила, что мама не разрешает ей играть там, где не надо. Исследования между тем продолжались.

В нашем доме в Карабек-ауле была контора. Ничего, ни квартиры, ни контора, никогда не закрывались. Вечером, когда пустовала контора, девочки бухгалтера собирали нас там. Старшей было лет 10, другая помладше. Ну, и несколько пацанов. Все, конечно, трогали друг друга. Валя, которая старше, предложила мне засунуть в нее. Я — с удовольствием, но, оказывается, надо было засовывать в письку. А я-то думал, что для этого предназначена попка. С ней ничего не случится, а писька — это же такой хрупкий орган, и чем же она потом будет писать? Не помню, как мы выходили из этой пикантности, может, другие ребята были смелее, но, как бы там ни было, мы оставались друзьями. И когда мы переехали на Урал, эти мои подружки прислали свою фотокарточку.

То есть какой-то опыт у меня был. Но Оля — это было что-то другое. Недосягаемая, воздушная фея, даже на уроках она оставалась такой же, когда танцевала со своей длинной лентой. Я уже много живу, знаю плотские радости. И теперь, в шестьдесят с лишним лет, через сотни, если не тысячи женщин, не нахожу слов, чтобы сказать, что же это такое — «первая любовь».

Прошло много лет. И снится мне: Оля Слепова идет по белому снегу. Я сижу на дереве, как ворона. С сыром или без сыра, не помню. Идет одна и вроде бы не замечает меня. Кругом пустыня, а посередине стоит дерево. Может, сзади и лес какой был. Но я видел только ее, эту девочку. С бантиком. Идет прямо к моему дереву. «Что ты здесь делаешь?» — спросила она. — «Жду тебя. А тебя что занесло?» — спрашиваю.

— Ищу тебя.

Встречи[1]

… Они идут, идут на меня.

Земля гудит от их босого топота. Я медленно отступаю. Я вижу, как они нагоняют меня, как сдавливают голыми влажными телами, как трепещут и тяжело бьются, словно большие серебристые рыбы. Маленькие и рослые, худые и толстые, зрелые дамы и угловатые девочки, крашеные девственницы и натуральные блудницы, видавшие вида студентки и целомудренные матери — кого среди них нет!

Впереди вихляет набрякшими бедрами еврейка. Выпятив живот, по которому тяжело бухают жирные груди, она выбрасывает раскормленную задницу из стороны в сторону. Резво бежит. Гордо. Выпяченные глаза черны и блудливы.

… Она взяла меня на Банном. Этот переулок знаменит не баней, я о ней не помнил никогда, он знаменит рынком. На этом рынке спрос всегда превышал предложение, потому что здесь шла торговля квартирами, комнатами и просто углами. На пальто, пиджаках можно было увидеть бумажки: «Сниму комнату». Это напоминало карикатуры об американских безработных: «Ищу работу».

Подходит ко мне тетя с потертым ридикюлем и манит в сторону:

— Женат?

— Нет.

— Собирайся, поехали.

— Куда?

— Поехали, не пожалеешь.

Мы сели на седьмой трамвай. Потом сделали пересадку на метро и вскоре зашли в подъезд пятиэтажного дома.