Он старался держаться мужественно. Не все, кто замечал на письменном столе Артура пятикратную лупу, догадывались, что без неё он уже неспособен прочесть ни строчки.

Два месяца назад, как раз после поездок в клинику, к нему позвонила Маша. Он, конечно же, сразу вспомнил двухлетней давности историю с волшебным возвращением крестика, пригласил её в гости.

Маша сразу обратила внимание и на лупу, и на протёкший потолок в кухне, и на рукав рубахи, на котором была оторвана пуговица.

Для начала она потребовала иголку и нитки, затем — веник.

Она стала навещать Артура сперва раз в неделю, потом два. Всегда приволакивала пакет с купленной по дороге провизией.

«Вы в отчаянии, потому что потеряли доверие к Богу.» — заявила она однажды, выкладывая на стол хлеб, помидоры и сыр.

Артур скрупулёзно возвращал ей затраченные деньги. Она брала их, не разыгрывала из себя благодетельницу.

Довольно быстро он понял — Маша нуждается. Работает секретаршей в какой‑то фирме, получает двести долларов и половину зарплаты вынуждена отдавать за жилье. Снимает комнату у старушки–алкоголички.

Она сама была крайне неблагополучна, неустроенна, эта тридцатитрехлетняя одинокая женщина. Никого у неё не было, кроме мамы в Киеве, которую Маша с размеренностью маятника посещала раз в два месяца на субботу и воскресенье.

Маша была хорошим человеком, но тем более раздражала Артура её яростная борьба с паутиной и пылью, что он их, вообще‑то говоря, просто не замечал, не видел. Она ни на что не спрашивала позволения. Явившись во второй или третий раз, сама отыскала в кладовке пылесос. С тех пор его грозный рокот стал знаком её присутствия в доме.

Уши прожужжала о том, что буфет в кухне облезлый, дряхлый, что необходимо купить стиральную машину, что нет смысла чинить рваные рубашки и свитера — придётся их выбросить. И выбросила. Она не слышала никаких возражений. Будучи ему никем, командовала, толкала на вовсе не необходимые, как ему казалось, траты.

Вот уже год он работал над новой книгой. Как и все предыдущие, Артур должен был «кормить» её. То есть приучился поддерживать себя на том материальном минимуме, только чтоб изо дня в день быть в рабочем состоянии.

Он чувствовал: то, что он знает — знают многие. Но никто не может выразить. Порой Артур ощущал себя авторучкой в незримой руке миллионов одиноких, разобщённых людей…

Поэтому так раздражали продиктованные самыми лучшими намерениями попытки Маши вовлечь его в то, что Артур про себя называл «пошлостью жизни», суетой.

Он должен был спешить. Пока жив, пока глаза ещё видят появляющиеся из‑под кончика авторучки собственные каракули, которые все труднее править, разглядывая в лупу.

…Он глянул на все ещё спящую Машу. Отогнал вьющуюся над её коротко остриженными волосами безбилетную, безвизовую муху, перелетающую из России в Италию.

Последнее время Маша подключилась и к самому главному: прочитывала вслух свеженаписанные страницы, правила их под его диктовку.

Работа над книгой подходила к концу. Рукопись нужно было приводить в порядок, перепечатать.

Так в очень короткое время Маша стала исполнять обязанности экономки и секретарши. Платить Артуру было нечем.

С тех пор как он отдал за бесполезное месячное мучительство на- копленные триста долларов, его запасы иссякли. Денег с трудом хватало только на еду и квартплату. Приходилось смириться с тем, что Машины посещения прекратятся. Его опыт подсказывал — за благотворительность рано или поздно нужно платить.

Артуру пришла мысль предложить этому самоотверженному существу переселиться к нему, бесплатно жить во второй комнате, экономя таким образом сто долларов в месяц.

Маша спокойно выслушала это предложение, спросила — «Чего ж вы раньше молчали? Скоро из Италии приезжает один пожилой священник. Звонил моим друзьям–итальянцам, просил снять ему комнату с тем, чтобы рядом жил человек, с которым он мог бы говорить по–русски, практиковаться. Влюблён в Россию, изучает русский язык.»

Так, совершенно неожиданно, в квартире возник дон Донато.

И вот теперь, по его приглашению, Артур Крамер вместе с Машей летел в Италию.

Выходя из «боинга» на трап в ослепительный жар итальянского полдня, он, уже в который раз, с растерянностью подумал о странном стечении обстоятельств: внезапное вторжение в его жизнь Маши, затем дона Донато, и совсем уж неожиданный аванс от издателя за новую книгу.

— Сейчас же выкинем вашу куртку, — сказала шествующая сзади Маша. — Идёте, как мишень из России.

«Джабраилыча» Артур увидел когда стоял в длинной очереди к стойке контроля. Снова дымя сигарой, старик прошёл вперёд всех, хвастливо тыкал протестующим русским паспорт гражданина Италии. Заодно провёл и своих ухмыляющихся бандитов.

Эти улыбочки, эти стриженные затылки были последним напоминанием о России.

У выхода из аэропорта Маша все‑таки заставила Артура содрать куртку. Запихнула её в урну.

Теперь он стоял рядом с сумками в белой рубашке с короткими рукавами, синих джинсах, ожидая среди снующей толпы пока она поменяет часть долларов на лиры. Потеряв из поля зрения Машу, он почувствовал себя маленьким мальчиком.

«Рисковый пацан, — думал он о себе. — Кончилось твоё время приключений и путешествий. Зачем это Господу нужно было вытащить тебя в таком виде?»

— Все в порядке, — сказала Маша, подхватывая сумки. — Берём такси, переезжаем на железнодорожный вокзал.

— Минуточку! Я хотел бы купить цветы, найти могилу Феллини.

— Пожалуйста. Но сначала нужно узнать расписание поездов, приобрести билеты, заранее позвонить Донато, чтобы встретил.

Когда ехали в такси окраинными улицами Римини, Маша узнала у водителя, что кладбище находится совсем в другой части города, не по пути.

Не по пути оказалось и Адриатическое море. Малолюдные улицы с выжженными солнцем пальмами мелькали за окном такси, маленький сквер с уродливым фонтаном посередине, из которого не била вода; бетонные заборы с налепленными аляповатыми афишами… Вспомнился фильм «Вителлони», снятый Феллини лет тридцать назад, кадр: трое парней, одурелых от тупости провинциальной жизни, безнадёжно стоят на конце пустынного причала, глядя на пустынное море… именно здесь, в Римини, прошла молодость Феллини. Отсюда вырвался он в столицу в Рим. Всю жизнь снимал пронзительные фильмы о грешном человечестве.

Когда‑то юношей и ему, Артуру, довелось жить в подобном приморском городе — провинциальнейшем Сухуми. Вот так же стоять зимними вечерами на пирсе, следить за далёкими огнями теплохода… Молодость особенно остро чувствует своё одиночество в мире.

— Маша, вы осознаете, что мы с вами в Италии?

— Ещё не знаю. Все‑таки хочу мороженное.

Это решительное существо было ещё ребёнком, девочкой.

После того, как на маленьком железнодорожном вокзале выяснилось, что ближайший поезд на юг прибудет в Римини через тридцать пять минут и были куплены билеты, а заодно и карта Италии, и Маша позвонила дону Донато, они пересекли шумную привокзальную площадь, сели под пёстрым тентом за один из столиков маленького кафе. Заказали Маше вазочку мороженного, Артуру кофе «капуччино».

Вот теперь мы, кажется, в Италии. — неуверенно сказал Артур, хотя все вокруг продолжало напоминать доперестроечный Сухуми в разгар курортного сезона: изнывающие от зноя бесчисленные группы туристов в шортах и майках с рюкзачками на спинах, гудки автобусов.

Маша сидела спиной к площади и целиком была поглощена поеданием мороженного, в которое был воткнут крошечный разноцветный зонтик.

Казалось, всё устроилось, все хорошо. И «капуччино» был вкусен. Но Артур глядя на Машу, на толпы слоняющихся по площади людей чувствовал, как в нём нарастает раздражение от всей этой атмосферы праздности. С отчаянием подумал он, что новая книга кончена, и ещё неизвестно, будет ли у него впредь возможность работать, писать изо дня в день. И эта поездка — быть может, последняя милость судьбы. А впереди — смерть…

…К тротуару подъехал потрёпанный «джип». Оттуда вылезла старуха вся в чёрном, принаряженный мальчик лет четырёх с черным галстуком- бабочкой у горла и печальный жилистый старик. Они уселись за соседний столик, стали шумно обсуждать принесённое официантом меню.