— Человек сто, включая детей.
— Семейный пансион, — подытожил Артур. — Вернутся в Германию. «Где вы были летом?» «В Венеции, на Лидо». Престижно.
— Почему вы так недоброжелательны? Ведь мы с вами тоже на Лидо, возле Венеции.
— Плохой христианин, — ответил Артур. — Каюсь. Давайте‑ка выпьем этот кампари за вас, Машенька.
…Неловко было, ничего не заплатив после такого ужина, подниматься и уходить.
В вестибюле они подошли к стойке администратора, где Рита одновременно работала с калькулятором и разговаривала по телефону. Поблагодарили её. И, не сговариваясь, повернули к выходу. Оба робели перед перспективой остаться вдвоём на ночь в номере.
Несмотря на поздний вечер, сырой и ветреный, все магазины по сторонам главной улицы были открыты. Повсюду слышалась немецкая речь. Отдыхающие делали перед сном моцион. Слонялись из магазина с магазин, разглядывали нарядные витрины с выставленными там золотыми и серебряными украшениями, гирляндами кожаных сумок, ремней, бумажников и разнообразными сувенирами, среди которых преобладали макеты гондол.
— Ну и скучища! — сказала Маша. — Давайте уйдём отсюда куда‑нибудь к морю.
Сворачивая в первый же проулок, Артур споткнулся о какой‑то каменный жёлоб, чуть не упал. Маша подхватила его под локоть и уже не отпускала.
Неожиданно перед ними открылся вход на пляж. Пунктир висячих фонарей освещал его пустое пространство, устланное деревянными матами, уставленное пёстрыми зонтиками и пластиковыми лежанками.
Адриатика гнала из ночной темноты длинные волны с фосфоресцирующими гребнями пены.
— Только не вздумайте купаться, — сказала Маша. Она словно слышала его мысли. — Холодно. Меня знобит.
— Не буду, — согласился Артур. — Пора на боковую. Завтра, сколько понимаю, предстоит целый день в Венеции, вечером поездом во Флоренцию, не так ли?
— Вы же знаете. Почему вы спрашиваете?
Они возвращались к отелю. Маша продолжала надёжно держать его под локоть.
— Машенька, создалось впечатление, что вы сговорились с доном Донато за моей спиной… Я ведь ни на что не рассчитывал, кроме как на купанье в море. Не мечтал попасть ни в Рим, ни сюда, ни во Флоренцию… Кстати, эти самые Алессандро и Мария–Стелла знакомы с Донато?
— Конечно, — улыбнулась Маша. — Чувствуете себя персонажем из Ильфа и Петрова, которого охмуряют ксендзы?
— Для меня что православные, что католики — все христиане. Если они христиане, — буркнул Артур, высвобождая руку и входя вслед за Машей в опустевший вестибюль отеля.
Рита, все так же работавшая за стойкой, подозвала, напомнила, что автобус в Венецию отходит в шесть тридцать утра, а в пять тридцать они должны будут спуститься в ресторан, где им будет подан завтрак. Пожелала спокойной ночи. И добавила — её дедушка хочет познакомиться, утром придёт на проводы.
И опять недоступная близость семейного очага, простой теплоты родственных отношений воскресили в Артуре привычную боль одиночества.
В номере, умывшись, он, вместо того, чтобы раздеться и лечь, прошёл на веранду. Стоял в темноте у раскрытого окна, слушал, как в отдалении тревожно подвывает сирена, а где‑то поблизости, совсем как в Москве, шаркает метла дворника.
— Что ты тут делаешь один? Почему не спишь? — Маша подошла, обняла за шею влажной после душа рукой. — Ну что ты тревожишься? Все хорошо. Все у нас хорошо, понимаешь?
Мягко, стараясь не обидеть, Артур отвёл её руку, усадил в кресло. Сам сел напротив.
— Машенька, раз навсегда — я для тебя не пара. Тебе захочется иметь ребёнка, нормального человеческого счастья. А я по сравнению с тобой — старик, того и гляди, могу совсем ослепнуть… Ты ведь умница, сама все понимаешь, правда? Со временем встретишь такого же, как ты парня, молодого, надеюсь, красивого.
Она рывком перегнулась через столик, схватила Артура за руку, поднесла к губам.
— Не надо. Я ведь тоже живой человек. Бог тебя не оставит, девочка. Ложись спать. Не обижайся на меня. Ладно?
Она ушла в комнату. Когда погас свет, Артур прошёл туда, разделся и лёг.
Машина кровать находилась на расстоянии вытянутой руки.
"31 августа.
Пишу в поезде Венеция–Флоренция. Как обычно, почему‑то полупустой вагон второго класса. Маша у окна напротив меня. Спит. Хотя пути здесь бесшовные, «бархатные», её постоянно укачивает.
За окном вечереющее скучное небо. Снова начались тоннели. Трудно поверить, всего лишь сутки назад — фантастическое коленопреклонение облаков перед солнцем, вавилонская башня грозы… Внутренне роптал, что на Венецию судьба отпустила только один день…
Вот и Венеция позади.
Лицо спящей Маши совсем детское, трогательное.
Отказался от счастья. Сейчас это особенно ясно. Страшно вернуться в Москву. Уйдёт. Даже не будет появляться в моём доме. Зарабатывает мало. Мать в Киеве, прописана в Киеве. В Москве, кроме христианской общины, которая для неё больше чем семья, да секретарской работы на фирме, у Маши ничего, ни кала, ни двора. Чемодан с вещами да швейная машинка.
На самом деле не её — себя жалко. Куда я теперь без неё денусь ?
С другой стороны, именно потому что она при теперешнем моем положении стала необходима, я должен был сказать всё, что сказал вчера ночью в отеле. Произвести хирургическую операцию.
В самом деле, ворвись эта цветущая молодая женщина в мою жизнь, она, безусловно, захотела бы ребёнка, захотела бы втянуть и меня в свою общину, во всё то, на что я неспособен, что насиловало бы мою жизнь, мою свободу.
А как мы оба могли быть счастливы, какой был рассвет, когда мы с вещами спустились в вестибюль! Ясный, солнечный. Эммануэла встретила, провела в пустой зал ресторана к тому же столику, где нас ждал кофе со сливками, горячие булочки с ветчиной. Пришла Рита, привела дедушку Гвидо.
Зачем я обо всём этом пишу? Нет, не потому что борюсь с одиночеством. Тот, Кого я видел в закрытых глазах, всегда со мной. Подспудно помню об этом каждый миг.
И в будничной, обычной жизни порой происходит необычайное. Тороплюсь записать подлинную историю, случившуюся в тот год маминой жизни, когда она, получая пенсию по старости, все ещё ездила на работу в поликлинику. Меня не печатали, жить было не на что.
Как‑то зимой она рассказала мне о том, что каждый раз утром в переполненном едущими людьми автобусе, ей уступает место некая молодая женщина, которая сходит на предпоследней остановке.
Мама сходила на последней, где у входа в пустынный лесопарк одиноко стояло здание районной поликлиники.
Весной, в конце марта, мама внезапно заболела инфекционным гепатитом и надолго оказалась заключённой в боксе Боткинской больницы.
Конечно же, я навещал её, отдавал санитарке или медсестре передачу, подолгу стоял против зарешеченного окна на первом этаже, за которым виднелось лицо бедной моей мамы.
Однажды, уже перед Маем, накануне выписки, когда уже можно было войти к ней в бокс, я застал маму в слезах. Она плакала, вздрагивая, как ребёнок и все показывала на стоящий на тумбочке в литровой банке букет роскошных бордово–красных роз.
Оказалось, утром её навестила та самая незнакомка.
Обратив внимание на долгое отсутствие моей мамы в автобусе, женщина решила, что пожилая пассажирка умерла. Но что‑то не позволяло ей смириться с этой мыслью. В конце концов она доехала до последней остановки, вошла в единственное расположенное поблизости учреждение, как потом выяснилось, описала в регистратуре поликлиники мою маму и, узнав, что она жива, находится в Боткинской, выздоравливает, немедленно поехала туда, разыскала бокс, передала розы, стояла против окна. И плакала.
«Кто вы? — кричала ей мама сквозь стекло. — Как вас зовут ?»
Женщина ничего не ответила.
…Мир, в котором я останусь без Маши, будет миром после Маши. Где я без неё умру.
Делая записи, я в сущности борюсь с забвением, со смертью. Невозможно, чтоб вместе со мной ушёл этот неповторимый день, этот восседавший рядом за столиком восьмидесятипятилетний Гвидо.
Большеголовый, массивный, похожий на античную статую, он тоже пил кофе и, как всякий старик, норовил не столько послушать других, сколько поведать о себе.
«Моя жизнь была исполнена приключений…» — торжественно начал Гвидо своё повествование.
Переводить Маше было легко, потому что говорил он медленно, явно наслаждаясь наличием таких экзотических для него слушателей. Мы узнали, что во время Второй мировой войны он воевал в Африке на танке, семь лет пробыл в плену у англичан. Принципиально не стал учить их язык.
Как всякий итальянец, он говорил и жестикулировал. Глядя на его по локоть голые ручищи, я подумал, что этот бывший танкист после войны, наверное, стал рабочим, скорее всего, строителем. Ошибся. Оказалось, Гвидо всю жизнь прослужил в уголовной полиции. Гонялся за бандитами. Хорошо зарабатывал. Построил вот этот отель на Лидо, где нашли себе работу все его родственники.
Рассказал, что получает неплохую пенсию. В пересчёте на американские деньги — 1.500 долларов.
А дальше самое интересное. Жену его хватил инсульт. Стал возить её в коляске, придумал приспособление, чтобы поднимать вместе с коляской в автомобиль. Ездил с ней повсюду, показывая другие страны. А она была верующая. Однажды попросила привезти её в какой‑то храм. Там была проповедь. От нечего делать, ожидая жену, Гвидо остался.
Что‑то в душе его перевернулось. Хотя это было давно, он и сейчас рассказываем о случившемся, как о величайшем чуде. Короче говоря, стал членом общины, вошёл в семью христиан и словно заново родился.
Собранный, весёлый человек, которого даже неудобно назвать стариком, он, сам того не желая — явный укор мне.
Гвидо пришёл с фотоаппаратом. Сфотографировались на память. И Рита, и Эммануэла, все вместе.
Тяжело было расставаться. Знать, что больше никогда их не увидишь.
Думая обо всём этом в ожидании автобуса на остановке, вдруг обратил внимание на то, что Маша опять называет меня на «ты». «Чувствуешь, какой здесь удивительно прозрачный, морской воздух? Посмотри, какая крупная роса на розах.»
«Это не роса — вчерашний дождь,» — сухо ответил я. Не должен оставлять ни себе, ни ей никакой надежды.
Автобус был сверкающий, как утро.
Приехали к конечной остановке как раз возле причала, где шла посадка на большое туристское судно, направляющееся по Гранд Каналу к центру Венеции. Несмотря на ранний час, оно было уже переполнено. Мы все‑таки успели купить билеты, втиснуться.
И началось!
Проплыв мимо стоящего на якоре военного фрегата с двумя вертолётами на корме, мимо замшелых стен каких‑то старинных фортов, мы очутились между двух бесконечных линий сверкающих на утреннем солнце дворцов.
Глядеть на возникающую перед нами панораму сказочного города, будучи зажатыми в тесной массе туристов, да ещё с сумками в руках, показалось нам обидным. И поэтому, проплыв сквозь всю Венецию, мы вышли у вокзала Святой Лючии, откуда вечером должны были ехать во Флоренцию. Сдали там вещи в камеру хранения. Маша заранее приобрела билеты, позвонила Алессандро, чтобы он нас встретил.
После этого, налегке, снова взошли на идущий обратно к центру прогулочный катер.
Чайки, косо парящие у воды, пёстрые столбики с привязанными к ним гондолами, мосты, проплывающие над головой, справа и слева парад дворцов… Я едва успевал переводить взгляд.
Вдалеке уже показался золочёный купол собора Святого Марка.
Маша сидела рядом у самого борта. Так хорошо было видеть её милый, по–детски невозмутимый профиль на фоне проплывающих мимо палаццо.
Сошли на причале у площади Сан Марко. Сразу же попали в людской водоворот у сувенирных киосков. Все те же модели гондол, буклеты, изделия из венецианского стекла. И ещё маски Пьеро и Арлекинов, Коломбин, большие и маленькие, просто полумаски. Порой аляповатые, порой сделанные с большим вкусом. В конце концов не удержался, купил хорошенькую полумаску — чёрную с позолотой. Но это было потом, после того, как мы пробились на площадь к Собору.
Не так уж часто бываешь счастлив.
Тысячи голубей наполняли площадь. Купили пакет кукурузных зёрен и кормили их, десятками садящихся на плечи, на грудь. Никогда не забыть трепещущий ток живого, тёплого воздуха от взмахов крыл. Не даром в Евангелии Святой Дух символизируется в виде голубя.
Стоял с Машей в клубящемся облаке птиц.
Собор Святого Марка — самый красивый из всех храмов, какие я видел. Он не раздавливает человека своей величественностью. Чёрный, с блистающей позолотой, он не сусален, а нежен. Как нежна вся Венеция.
И не потому что ко входу змеилась очередь, ещё большая, чем в Сикстинскую капеллу, я не захотел побывать внутри него. Боялся испортить впечатление.
Увлёк Машу с площади в улочки, извивающиеся в тылу дворцов, стоящих на берегу Гранд Канала.
Они тоже очаровательны, с их каменными горбатыми мостиками над бесчисленными протоками, где медленно, как во сне проплывают в гондолах влюблённые парочки. Гондольер на корме ловко орудует длинным веслом.
Я торчал на этих мостиках, смотрел вниз на проплывающие гондолы, на всю эту извечную классику, думал о том, что Маше тоже хотелось бы так прокатиться вместе со мной… Но ничего этого ни в её, ни в моей жизни не будет, не должно быть.
Она заходила то в один магазин, то в другой. Купила сувениры для своих друзей из общины — крохотные крестики венецианского стекла. Увидела телефонную будку. Вдруг загорелась желанием позвонить матери в Киев.
Стоял рядом, поневоле слышал, как Маша расспрашивает мать о здоровье, описывает где сейчас находится. Хотя Маша ушла из родного дома, она любит мать, навещает её, привозит часть своей жалкой зарплаты, которую та не тратит, откладывает «на чёрный день».
И все‑таки счастлив тот, у кого ещё есть мама…
Вот Маша спит сейчас против меня — совсем девочка в свои тридцать три, и только складка у губ выдаёт горечь того, что ей пришлось пережить ночью в отеле «Данубио». Унизил её своей жестокой праведностью, будь я неладен!
И потом, когда набродившись до рези в глазах среди блеска каналов и магазинов, оказались в прохладе беломраморного собора Святой Лючии, и Маша принялась рассказывать историю этой особо почитаемой здесь первохристианской святой, которая во имя Христа отказала любящему её юноше–язычнику, по легенде, вырвала свои красивые глаза, отослала ему их на блюде, чтобы они не соблазняли его, я, будто дьявол за язык дёрнул, сказал, что это отвратительные безвкусные бредни, придуманные мошенниками от религии.
Маша осеклась, замкнулась.
Когда вышли из собора, вдруг погладила меня по голове. Прощающим жестом. Как маленького.
Молча взял её об руку, и мы повернули обратно. Хотелось ещё раз напоследок полюбоваться собором Сан Марко. Шли другими улицами, мимо других магазинов и киосков. Вот тут‑то я и углядел дивную полумаску. Упросил Машу примерить её, отчего она сразу стала загадочной, недоступной.
Купил.
Когда подходили к площади, издали послышались звуки музыки. Оказывается, на эстраде против Дворца Дожей играл оркестр. Множество белых столиков со стульями стояло на площади против эстрады.
Уговорил Машу сесть. Заказал тут же подбежавшему элегантному официанту два «капуччино», себе — джин с тоником, Маше — мороженное.
Наверное, нигде так счастливо не слушается музыка — Вивальди, Моцарт… Как по заказу, моё самое любимое.
Я совсем забылся. Хотелось пребывать так вечно среди голубей, солнца, каких‑то разноцветных флагов.
Немолодой человек в накинутом на плечи свитере кайфовал невдалеке от нас со своей красоткой, непринуждённо положив ноги на пустой стул. Он то читал газету, то говорил по радиотелефону, то целовал скучающую подругу.
Между тем оркестр стал исполнять музыку из кинофильмов Чаплина, Феллини, Лелюша. Вдруг поймал себя на тщеславной мысли: наслаждаюсь жизнью с молодой женщиной у Дворца Дожей, могу позволить себе сорить деньгами, как Хемингуэй…
Мы с Машей давно покончили со всем, что нам было принесено, а мне не хотелось уходить. Тем более, никто не гнал.
Правда, Маша всё время порывалась идти.
До сих пор я был заранее настроен против Венеции, её прославленных, сотни раз описанных красот. Но город оказался сильнее моего скепсиса.
Когда настало время ехать на вокзал, последний раз глянул на собор Святого Марка с его крылатыми конями, и снова поплыли по Гранд Каналу под мостами мимо разноцветных мраморных дворцов с окнами, закрытыми синими шторами.
В 17.15 сели с Машей в этот вагон второго класса, едем во Флоренцию.
Рука устала писать. Поглядываю на Машу. Она все спит.
Утром бравый старик Гвидо рассказывал, что юношей учился здесь, в Венеции, в какой‑то бесплатной школе, опекаемой венецианским патриархом. Патриарх почему‑то выделил его из остальных учеников. Узнав, что юноша любит ходить купаться на взморье и уже заглядывается там на девушек, сказал — «Не смотри на девушек, смотри на природу.» На что Гвидо, по–моему вполне резонно, возразил — «Девушки — тоже природа.»
