— Это мой личный выбор. Поехал туда, куда позвал Христос.
— Машенька, пожалуйста, переводите сейчас возможно более точно, — попросил Артур свою спутницу, которая и так, вынужденная постоянно переводить, не могла толком пообедать.
— Раньше я не думал быть священником, — старательно объяснял падре Тринидад. — Учился в консерватории по классу скрипки, участвовал в конкурсах, делал успехи. Приходилось всё время стараться быть первым… Однажды друг, молодой художник, привёл меня в христианскую общину. Бог действовал через этого художника, открывшего мне путь к подлинному христианству.
Там, в общине, я постепенно понял, что несвободен, живу в состоянии постоянного стресса, стремлении быть лучше других. Когда Бог освободил меня от всего этого, в душу пришёл мир. Постепенно созрело решение полностью посвятить жизнь служению Христу, стать священником. Приехал в Рим учиться в семинарии. Мне было уже под сорок. Попал на один курс с Марио, там мы познакомились. Там было много молодых людей из разных стран — итальянцы, поляки, даже японец. Вы спрашиваете, зачем я поехал туда, на далёкий филиппинский остров? Чтобы поделиться опытом освобождения от рабства, на которое обрекает мир человека. Хотя мне трудно, я там счастлив. Иногда в свободное время, когда остаюсь один, играю на скрипке.
— Я был у него в гостях, — сказал падре Марио, — не думайте, что там идиллия. Густонаселённый остров, теперь — туристическая Мекка. Приезжают люди из Европы со своими долларами, растлевают местное население. Появились, как в Таиланде, во всём мире, детская проституция… Общины живут не в безвоздушном пространстве.
Падре Тринидад взглянул на часы и поднялся.
— Извините. Должен сделать ещё несколько визитов.
— Христианству два тысячелетия, а зла не становится меньше, — сказал Артур, когда все они вышли в переднюю проводить священника.
Падре Тринидад дважды расцеловался с каждым, внятно произнёс:
— Бог — повар, который готовит на медленном огне.
Вскоре ушли и Артур с Машей. Артур сожалел, что не успел ни задать, ни даже сформулировать все свои вопросы, особенно касающиеся общинной жизни. И ещё он жалел, что не находится с этим человеком в одном городе, хотя бы в одной стране.
— Больше никогда его не увидим, — сказал он Маше, когда они ехали в метро. — Куда мы едем?
— Ещё нет четырёх. Я хотела бы хоть на десять минут зайти в синагогу.
— Прикоснуться к истокам?
— Да. К тому, что лежит в самой основе и православия, и католичества, вообще всего.
Пока они ехали после метро на автобусе, искали синагогу, Маша все говорила о Завете, заключённом Богом с древним израильским народом, о традиции постоянного изучения Торы — Пятикнижия Моисея.
Снисходительно улыбаясь, Атрур слушал её, представлял себе заросших пейсами старых жилистых евреев, всю жизнь изучающих в синагогах эту самую Тору. Сам он плохо знал Ветхий Завет и всерьёз считал, что с него достаточно Евангелия, достаточно помнить Христа, подражать Ему, принёсшему миру не учение, а Самого Себя.
…На пустынной улице, тянущейся вдоль заросшей вековыми платанами набережной Тибра, за сквозной оградой открылось величественное здание синагоги.
Ворота были заперты. Маша подбежала к висящей на них табличке и перевела Артуру, что там написано:
«Ввиду известных печальных событий, вход в синагогу для посетителей закрыт, кроме часов богослужебных. Приносим вам свои извинения.»
Невдалеке от ворот, скучая, прогуливались по тротуару три красавца- карабинера со свесившимися с плеч автоматами.
— Подойдите к ним, узнайте в чём дело. А я пока гляну на Тибр, — Артур пересёк мостовую и оказался у замшелого каменного парапета.
Речка тихо жужжала под мощными красно–белыми арочными мостами. На отмелях привольно росли кусты, какие‑то деревца.
Он подтянулся, оседлал парапет и увидел — дальше, вверх по течению Тибра возвышаются островки со старинными причудливыми домами.
И хотя где‑то над головой мерно рокотал вертолёт, Артура коснулось ощущение подлинной вечности этого города…
— Ну что у вас за манера вечно всюду рисковать? Сейчас же вниз, прошу вас!
Словно впервые увидел он Машу. Крепкую, черноглазую, черноволосую. Неожиданно она показалась ему требовательным олицетворением синагоги, древней Церкви, заботливым, любящим.
Артур спрыгнул на тротуар. Чтобы скрыть замешательство, быстро спросил:
— Что сказали карабинеры?
—Давайте отряхнём ваши брюки, — и она, поворачивая, как мальчишку, действительно стала отряхивать его джинсы. — Оказывается, несколько лет назад в синагоге взорвали бомбу, были убитые, много раненых… С тех пор круглосуточно охраняют.
— Сколько понимаю, у нас есть ещё часа четыре на прощание с Римом.
— Мне теперь всё равно — терпеть не могу быть туристкой.
— Ну‑ка, где наша карта? Гляньте, можем мы доехать отсюда до виллы Боргезе?
ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
«30 августа. Глухая ночь.
Невдалеке от дома Джулио и Карлы, где я нахожусь, лает собака. После вчерашнего приключения, когда я глупо решил выказать себя удальцом, до сих пор ноет нога.
Но проснулся не от боли.
Сижу сейчас за письменным столом Маттиа, под укреплённой на кронштейне лампой, пытаюсь с помощью этих записей понять, отчего бьёт изнутри тревога. Безотчётно. Будто что‑то назревает в атмосфере. Во мне? Или все проще — некоторые животные предчувствуют начинающееся землетрясение, вулканическую активность. Кто его знает, здесь, в Италии, такое случается. Достаточно вспомнить Помпеи.
«Ночью все страхи страшнее кажутся», — успокаивала меня когда- то одна старушка в Вологодской области.
Как давно это было! Как далеко отсюда.
Хватить бы крепкого чая. Но в доме все сладко спят. Где‑то на втором этаже — Маша.
В высшей степени порядочный человек, она, надеюсь, никогда, ни при каких обстоятельствах не увидит этих моих записей. Хотя… Как всякую женщину, её конечно интригует, что это временами я пишу?
Толстой прятал от жены свой дневник в голенище сапога. Или в валенок. Зачем он его вёл? Зачем вёл дневник Христофор Колумб? Зачем я все это пишу?
Лютое одиночество.
Глухо. Тревожно. Даже собака смолкла.
А вчера мне было так спокойно на вилле Боргезе — почти безлюдном роскошном парке со старинными статуями, вычурными дворцами–музеями, к счастью уже закрытыми. Можно было просто идти под вековыми, невероятной красоты платанами и пиниями, пронизанными лучами клонящегося к западу солнца, слышать окрест неумолчное стрекотание цикад. Просто отдохнуть на тёплой мраморной скамье, глядя на то, как временами вдали тихо проезжают по дорожке туристы на взятых в прокат сверкающих велосипедах. Веял чудесный тёплый ветерок, какой бывает, наверное, только на вилле Боргезе.
Маша склонила голову к моему плечу, спросила — «Можно я немного посплю?»
Она, конечно, устала. Всё время переводит для меня, следит за мной, ни на миг не выпускает из поля зрения.
«Так тебе неудобно,» — сказал я, слегка отодвинулся, водрузил вместо подушки пакет с её купленными для общинных подруг брючками себе на колени. Она положила на него голову, уютно подогнула ноги и уснула.
Или не уснула.
Не знаю. Я окаменел. Боялся потревожить её. Много чего боялся.
Минут через двадцать поднялась, взглянула на часы.
Молча шли сквозь притихший парк к какому‑то другому, пустынному выходу, где не оказалось ни метро, ни автобусной остановки.
Пока она подбегала к единственной приостановившейся у тротуара автомашине, откуда выходила полная женщина в бурнусе с разряженной маленькой девочкой, я особенно остро почувствовал себя виноватым. За то, что трачу на себя много денег, за то, что старше её.
Потом ехали в этой машине на вокзал. Я сидел рядом с водителем — совсем старым, худым, с золотой цепочкой на смуглой шее. Как оказалось, родом из Туниса. Мусульманин.
Знает русское слово — «работать». Категорически не взял с нас ни лиры, провёз через пол–Рима. На прощанье неожиданно сказал — «Бог существует для всех.»
Маша оставила меня за столиком летнего кафе, расположенного на площади против вокзала, побежала узнать расписание пригородных поездов до Чеккины и заодно позвонить туда, чтобы нас, как обычно, кто‑нибудь встретил.
Против меня за тесно сдвинутыми столиками веселилась большая компания: молодые итальянские солдаты с одной стороны, с другой — сколько понял, туристки из Соединённых Штатов, скорее всего, студентки.
В отдалении кружили автобусы, автомобили. Прощально кружил Рим. И я почему‑то стал молиться про себя, чтоб Маша, возвращаясь ко мне, не попала под колеса.
Потом глядел на эту красивую хохочущую молодёжь, потягивал горьковатый джин, думал о том, что идиллическое пребывание на вилле Боргезе внесло ненужную сложность в наши до сих пор простые отношения.
Сейчас мне это особенно ясно.
Она пришла и сообщила, что электричка — только через сорок минут. Что Карла предупредила — вечером нас приглашают на собрание общин, где будут представлять прибывших из Перу братьев и сестёр.
Я с равнодушием воспринял это сообщение. Что мне перуанцы, раскатывающие неизвестно на какие деньги по свету? Забыл, что я и сам в данный момент странствую по Италии. Что Бог предлагает очень важные встречи.
Я был целиком захвачен созерцанием солдат и осторожно кокетничающих девушек. Солдаты молоды и красивы, девушки в своих туристских маечках несколько мелкотравчаты, но тоже ничего себе.
Мы с Машей едва сдерживались от смеха: когда каждый из этих солдат стал клясться, что раньше у него не было любовных историй, а если и была, то в далёком прошлом. «Лаура — экс,» — утверждал один, «Франческа — экс,» — заверял другой.
Девушки веселились. Хохотали, впрочем, и сами солдаты.
Маше с трудом удалось оторвать меня от этого зрелища. До отправления электрички оставалось двенадцать минут.
Кто его знает, зачем я это сделал? Когда на вокзале выяснилось, что наш поезд стоит в дальнем конце длинной, с километр, платформы, я побежал. Словно можно убежать от самого себя, своих болезней, возраста.
Конца не было проклятой платформе.
Мы все‑таки успели. Едва вскочили в последний вагон, электричка тронулась.
Рухнул на сиденье. Маша, ругая меня, присела на корточки, стала массировать ногу. Умело. В своё время она окончила медицинское училище.
Полегчало.
В Чеккине встретил на машине Джулио. По дороге, когда ехали мимо супермаркета, я попросил Машу выйти, накупить на прощанье всем — и детям, и взрослым самого разнообразного мороженного. В другом месте, уже ближе к вилле, увидел в сгущающихся сумерках — продают арбузы. Вытащился сам. Выбрал и купил огромный кавун. Джулио с продавцом перетащили его в багажник.
Вилла за все эти дни стала домом родным. Как особый знак — итальянское издание Маяковского, лежащее сейчас рядом на письменном столе.
Карла и Маша готовили прощальный ужин. А я, обессиленный, сидел за длинным обеденным столом, окружённый младшими детьми, делал им самолётики из газеты «Оссерваторе Романо». Затем Андреа потащил в сторонку на ковёр, торопливо расставил на доске шашки. Но я, вспомнив довоенное детство, стал учить его играть в «чапаевцы», то есть поочерёдно выщёлкивать своими шашками шашки противника.
Славный мальчуган был в восторге, и так странно было слышать из его уст это слово — «чапаевцы»… «Анкора! Анкора!» — ещё, ещё!, —умолял он меня, когда игра кончалась.
Играл с ним, окружённый девочками и отчётливо чувствовал, что нахожусь в средоточии чего‑то сокровенного, святого, куда меня с Машей допустила судьба.
Когда все уже уселись за стол, Джулио привёз трёх перуанцев. Если бы ночью, или просто в лесу, я встретил одного из них — Карлоса, я бы окочурился со страха. Квадратный. Мясистое, узкоглазое лицо мрачного ацтекского бога, пожирателя человеческих жертвоприношений.
Смущённо улыбнулся, садясь со своими товарищами за стол, и сразу — ребёнок, родной, близкий.
Джулио поднялся со своего места в торце стола. Зажёг укреплённые в шандале свечи. Благословил трапезу.
Я тоже молился, и вдруг заплакал. Чем больше старался скрыть, тем больше лились слезы. Кроме Маши и Карлы, кажется, никто не заметил.
После ужина, как дурак, волновался, хорош ли окажется арбуз. Взрезал Маттиа. Раздался треск, и когда обе половинки распались, я увидел, что не осрамился.
Лишь к одиннадцати, под звёздами, на трёх машинах поехали все вместе, с детьми и бабушкой в центр Чеккины, в церковь.
Там, вокруг неё уже море машин. Все выходят, целуют друг друга. Ребятня тотчас — в прятки, в догонялки.
Потом, как у Дона Донато в Барлетте, как, рассказывал падре Тринидад, на филиппинском острове — зал, в центре которого стол, покрытый белой скатертью с гирляндой живых цветов по краям. Он выдвинут вперёд так, что члены общины не вдали от него, а вокруг. В память о Тайной Вечере, когда Христос и ученики за одним столом, ничем не разделены…
Отдельно на почётных местах сидели перуанцы, человек тридцать мужчин и женщин. Когда мы сегодня уедем в Венецию, трое из них, в том числе и Карлос, будут жить здесь, в этом доме, пока не отправятся в Лоретта на встречу с Папой.
Джулио встал со списком в руках, представил каждого.
Один за другим перуанцы поднимались со своих мест, кратко рассказывали о себе. Сельскохозяйственные рабочие, медсестры, учителя, видимо, много пережившие, они работали ночами, в воскресные дни, чтобы скопить деньги на это паломничество в Италию.
Между прочим, Маша и дон Донато ещё в Москве не раз упоминали о предстоящей встрече с Папой где‑то на Адриатическом побережье. Маша стремится туда. А я не очень‑то понимаю, зачем мне там быть. Одинокий волк, со времён наших первомайских демонстраций терпеть не могу массовок, коллективных песнопений.
Джулио представил и нас — людей из России. Поднявшись вслед за Машей перед аплодирующим залом, я с особой силой ощутил свою отрезанность от этого притягательного и недоступного для меня мира.
В дверь стучит Маша. Зовёт скорей завтракать. Оказывается, солнце уже светит сквозь веер пальмы за окном.»
