Это был их последний день в Риме.

Шагать по жёлтым от солнца тротуарным плитам мимо посольства Бразилии, пересекать пустынные в этот час перекрёстки, снова идти по незнакомым доселе улицам было чистым наслаждением, ни с чем несравнимым.

Один из тенистых боковых проулков представлял собой рыночек зелени, овощей. На лотках громоздились горы свежевымытых помидоров, моркови, зелёного горошка, укропа, баклажан.

Не успели Артур и Маша углубиться в этот пахучий лабиринт, как раздался призыв:

— Буба!

Артур в недоумении посмотрел направо, увидел восседающую за лотком с аккуратно уложенными пирамидами мокрых огурчиков и томатов древнюю старуху. Она улыбалась ему, как давно знакомому человеку, обнажив единственный оставшийся зуб.

— Буба! Буба! — повторила она, отнюдь не призывая купить огурцы или помидоры, а просто радуясь встрече.

— В чём дело? — спросил Артур у Маши.

Та попыталась объясниться с торговкой, но ничего не поняла. Старуха говорила на диалекте.

— Арриведерчи! — попрощался Артур.

Та все так же ласково улыбалась.

Загадка осталась неразгаданной.

— Теперь тоже буду называть вас Бубой, — смеясь сказала Маша, когда они спустились в метро и поехали на станцию «Октавиано».

Вдруг дохнуло детством, освобождением от всех страхов и забот, возраста. Артур подумал и поднёс к Машиному носу кулак. Увидев это, итальянские матросы, стоящие рядом с ними в переполненном вагоне, несколько напряглись.

Военных сегодня было почему‑то особенно много.

По длиннейшей, огибающей стены Ватикана очереди ко входу в музеи Маша сообразила — нынче воскресенье.

Впускали бесплатно.

По чудесной винтовой лестнице Артур и Маша вместе с разноязыким потоком посетителей взошли в сокровищницу. Поток нёс их из зала в зал из галереи в галерею мимо давно известных по репродукциям статуй, картин, фресок.

Артур быстро устал и уже жалел о том, что нарушил собственное решение — навсегда покончить с посещением музеев. Болезнь, о которой он начал подзабывать за последние две недели, подключённый к жизни других людей, снова напомнила о себе.

Особенную горечь испытал он в зале, расписанном Микельанджело, среди фресок «Страшного суда». Где‑то на потолке, в пестроте красок и позолоты был изображён Бог, протягивающий руку человеку.

Все приостанавливались, задрав головы.

— Вон там, в центре то, что вы так любите, — сказала Маша. — Остановитесь. Нас никто не гонит. Сможете рассмотреть, не волнуйтесь.

Но Артур лишь прибавил шагу. А длинным залам все конца не было. Потом, вырвавшись на солнечный свет, он сказал:

— Слишком много искусства. Помираю, так хочу кофе, хочу просто посидеть на вольном воздухе среди обыкновенной жизни.

И они при первой возможности уселись за одним из уличных столиков кафе, на бойком месте, невдалеке от собора Святого Петра.

На самом деле Артур, как всегда, хотел дать отдых ноге, а вовсе не жаждал кофе, который вынужден был заказать.

Время от времени из глубины кафе выбегал официант и, размахивая цветастым меню, зазывал прохожих:

— Лук! Лук! Лазанье! Капуччино! Лук! Лук! Пицца, сэндвичи! Лук! Лук!

— Лук! Лук! — сказал Артур и подмигнул ему.

Официант улыбнулся, развёл руками, мол, такова жизнь, и одной этой улыбки, этого жеста хватило, чтобы Артур вернулся в прежнее состояние спокойной уверенности в себе, дарованное ему здесь, в Италии.

Пора было ехать на обед к падре Марио.

По дороге к метро Маша увидела в витрине косую надпись — «распродажа». Она вошла в этот большой магазин и пропала там надолго.

Артур расхаживал у входа, уже подумывал о том, чтобы пойти искать её, но спохватился. Он сообразил, что может сам потеряться среди покупателей, не углядеть Машу, разминуться…

Осознание собственной беспомощности пронзило.

— Заждались? — раздался весёлый голос Маши. Она возникла рядом, держа большую, доверху набитую сумку с яркой эмблемой магазина. — Купила двенадцать трикотажных брючек. Всего по тысяче лир! Не сердитесь?

— Зачем вам столько?

— Не мне. Подарки сёстрам из моей общины. Правда, не сердитесь?

— Правда. Опаздываем к падре Марио.

…В начале второго, покружив среди сонных кварталов воскресной Ос- тии, они вышли к находящемуся на возвышении храму. Мощное, как крепость каменное здание оказалось заперто.

Пока Маща обегала его, Артур присел у входа на верхней ступени мраморной лестницы, увидел безлюдную улицу, ребёнка, играющего с собакой на пустой волейбольной площадке, отдалённые силуэты пиний.

Эта интимная, непоказная картинка жизни города вливалась в него солнечной музыкой. Он сам не понимал почему, пока не расслышал, что откуда‑то из раскрытого окна доносится музыка Моцарта.

Он вздрогнул, когда Маша позвала его к обнаруженной ею неприметной двери в боковой части здания.

Отец Марио уже стоял рядом с Машей, держа в руке сумку с её покупками, смотрел на то, как, прихрамывая, подходит Артур.

Они поднялись по крутой, узкой лестнице в квартиру священника.

В столовой, залитой светом, продуваемой сквознячком из раскрытого в голубое небо окна, был уже сервирован стол. В углу против камина стоял рояль с откинутой крышкой.

Пожилая женщина хлопотала вокруг стола, звякала бокалами, раскладывала на белой скатерти возле каждого прибора красные салфетки.

Маша попросила извинения за опоздание, но оказалось, что Марио ждёт ещё одного гостя: испанского священника–миссионера, который после проведённого в Мадриде отпуска возвращается через Рим на Филиппины, на какой‑то маленький остров, где он уже много лет проповедует туземцам Христа, создаёт общины, такие же, как и у дона Донато.

Чем‑то приключенческим, отдающим девятнадцатым веком дохнуло на Артура. Он представил себе крытую пальмовыми листьями бамбуковую хижину, океан, дикарей в пирогах… И поймал себя на чувстве ревности к чужой, наверняка счастливой жизни.

Но едва он пришёл, этот испанский миссионер, Артур сразу понял, что заблуждается.

Пожилой худенький человек с продублённым солнцем морщинистым лицом поставил на стол бутылку какого‑то особенного, привезённого из Мадрида вина, представился. Оказалось, его зовут падре Тринидад, что означает — Троица.

Марио усадил его рядом с собой против Артура и Маши, и после короткой молитвы они приступили к обеду.

Внимание Артура было устремлено на падре Тринидада и на падре Марио. Он понимал, что судьба предоставила уникальную встречу.

Ему показалось смешным и наивным восторженное изумление падре Тринидада, когда тот узнал, что перед ним находятся два человека из России, где он никогда и рядом не был.

В отличие от сравнительно молодого, всё время улыбающегося падре Марио, падре Тринидад имел самые смутные, несколько устаревшие понятия о современной России. Он робко расспрашивал о Горбачеве, перестройке, о Пьяцца Росса — Красной площади…

Артур вырвал листок из записной книжки, написал крупными латинскими буквами свой адрес и телефон, подал священнику, приглашая приехать, увидеть все собственными глазами.

Падре Тринидад бережно сложил листок, спрятал в бумажник и с сомнением покачал головой — в ближайшие годы ни времени, ни денег на такое путешествие не предвидится. На острове очень много работы.

Оказалось, он и ещё два миссионера живут действительно в крытой пальмовым листом бамбуковой хижине на берегу Индийского океана. Местные жители выходят на рыбную ловлю в пирогах, правда, с американскими или японскими лодочными моторами.

Ветерок развевал белоснежные шторы по сторонам распахнутого окна, шевелил листами нот на пюпитре рояля. Казалось, свежее дыхание океана врывалось сюда, в эту римскую комнату.

Падре Тринидад рассказал, что спит в гамаке, что на остров часто налетают тайфуны, а когда стихают ветра, спасенья нет от жары и «москитос».

— А зачем вам все это нужно? — спросил Артур. — Жили бы на своей родине, в Мадриде.

Падре Тринидад в замешательстве потребил короткую седую бородку.