Устав кружить по одним и тем же кварталам, он привалился спиной к прохладной стене какого‑то здания, увидел звезды над тёмным ущельем улицы.

«Господи, стыдно просить. Я в дурацком положении. Помоги мне!» Не успел он взмолиться, как в доме напротив со стуком отворились ставни. Свет из окна упал на Артура, на ржавую калитку с решётчатой прорезью.

Артур понял, что стоит, прислонившись к своему дому.

Стою в неожиданно длинной очереди на исповедь Подмосковная церковь сегодня забита людьми. Местные старушки в платочках. Знакомый скульптор из Москвы. Группка тоже знакомых мне студенток университета. Среди моря людей — седеющая голова учёного физика.

Там, снаружи, ледяное ноябрьское утро. У ворот церковного дворика топчутся двое — посматривают, кто пришёл. Из дома напротив, с чердака, сотрудники КГБ тайно снимают кинокамерой всех входящих.

Батюшка исповедует на левом клиросе. Ему трудно. Он один. Нет дьякона, никого, кто помогал бы вести службу. В последнее время, когда тень ареста нависла над ним, помощники, энтузиасты отшатнулись, исчезли.

— Как хорошо, что вы приехали! Я ждал. Вот между нами Христос… Скажите, что у вас на душе?

Лицо усталое, опухшие подглазья. Месяц, как мы не виделись. Львиная грива волос и борода поседели ещё больше…

Мне совестно говорить о своих проблемах, своих душевных муках. Но, обняв за плечо, он прижимает меня к себе. Слушает. Слушает. И, когда в конце исповеди я с отчаянием говорю, что, наверное, недостоин быть в церкви, чувствую себя повинным чуть не во всех грехах, он неожиданно прерывает:

— Не думайте, будто в церквах собираются одни святые. Может быть, вот сейчас мимо храма под дождём и снегом идёт никому не известный человек — чище и святее, чем все мы вместе взятые.

Озаряемый близкими разрывами молний, Артур Крамер стоял в темноте верхней комнаты у косяка балконной двери. От грохота громов, казалось, взрывается земля. Дом, с его метровой толщины каменными стенами, дрожал. Звенела посуда в буфете.

Ветер гнал и гнал над крышами косые паруса ливня. Напротив, по балкону заколоченного дома, с сумасшедшим упорством гонялись друг за другом три пустые консервные банки.

Непогода началась вчера. И вместе с ней на остров пришла зима. Холодный фронт ворвался, как показала указкой на синоптической карте теледикторша, с северо–востока, с заснеженных просторов России.

Сегодня, сразу же после программы греческих новостей, когда молния разорвалась совсем рядом, Артур на всякий случай выключил телевизор, даже выдернул штепсель из розетки.

А в начале одиннадцатого в доме, во всём городе погас свет. «Зевс–громовержец, — думал Артур, — оставил совсем без тепла. Даже чашки чая не смогу теперь приготовить»…

Он перевёл взгляд на стол, где среди бумаг в переменчивом свете грозы мертво поблёскивал маленький электрообогреватель с упрятанным за решётку вентилятором.

…Холода начались ещё раньше. Все‑таки декабрь есть декабрь. Керамический пол в нижней комнате стал ледяным. Артур отыскал в кладовке циновку, расстелил её дорожкой от тахты к столу.

Утром, когда вставало солнце и наружный воздух начинал ощутимо прогреваться, Артур выходил в свой дворик, делал зарядку, подбирал на земле под кроной вечнозелёного мандаринового дерева два–три упавших за ночь спелых плода. Потом брился, умывался. Помолившись, кипятил в джезвее на электроплите воду, насыпал в чашку чайную ложку английского чая из жестянки, заливал кипятком и накрывал блюдцем. Пока чай заваривался, доставал из холодильника баночку густого йогурта, намазывал его на ломоть хлеба. Это и был его завтрак. Да ещё дармовые мандарины на закуску.

Прибравшись, поднимался с обогревателем по наружной лестнице в верхнюю комнату. Немедленно включал его в сеть. Растворял все ставни и жалюзи, садился за стол, работал.

Через час–другой, подмёрзнув, Артур выходил на длинный балкончик, грелся в солнечных лучах. Смотрел сверху, как тянутся по узкой мостовой школьники с ранцами на спинах, как гонит продавец зелени тяжело гружённого мешками ослика… За ближней горой перекрикивались петухи.

Оставив балконную дверь открытой, возвращался к столу. Сейчас ему казалось невероятным, что первые ночи по прибытии на остров он спал под одной простыней, без одеяла. Теперь, кроме двух одеял, он накрывался ещё и ковром, которым была покрыта тахта, соорудил себе сущую нору. И всё равно мёрз.

Итальянский обогреватель добросовестно вращал лопастями, но его тепло распространялось лишь в радиусе 10–15 сантиметров.

Зато, когда, устав от работы, Артур устраивал себе ланч — выпивал в верхней комнате чашку растворимого кофе с бисквитом и, бросив в пластиковую сумку закидушку и складной нож, выходил наружу, он по–настоящему согревался.

Шёл по правой, солнечной стороне вниз и через пять таких же массивных двухэтажных домов оказывался на скальном обрыве. Отсюда, за ещё доцветающими кустами бугенвиллей, далеко–далеко открывалось море, скалистые острова в солёной дымке…

По широкой гранитной лестнице сбегал к набережной, сворачивал на длинный пирс с причальными тумбами для рыбацких мотоботов. Днём мотоботы почти всегда были в море. Только небритые, загорелые до синевы старики сидели на корточках, чинили разостланные сети из коричневого или красного капрона.

— Good afternoon![8] — бросал им Артур.

— Ясос![9] — невозмутимо кивали старики.

Он выходил на конец пирса, отматывал с большой пластиковой катушки 15–20 метров лески, нарезал на кусочки купленного накануне кальмара или сардину, наживлял два крючка и, раскрутив в воздухе, забрасывал снасть со свинцовым грузилом в море.

Сразу у пирса глубина достигала семи метров. Пронизанная полуденным солнцем вода была прозрачна, как подсинённый хрусталь. Чётко было видно дно с поросшими водорослями белыми камнями, угловатая поступь краба, пересверк чешуи мелькнувшей рыбёшки. Держа между пальцами натянувшуюся леску, Артур присаживался на чугунную тумбу.

Становилось жарко. Он скидывал куртку, потом свитер. Однажды снял и рубаху.

По опыту он знал: теперь ни в коем случае нельзя думать о работе, о том, что писал за столом в верхней комнате. Но, так или иначе, мысли возвращались к тому, что он оставил, к России.

Клевало всегда неожиданно. Он делал резкую подсечку, выбирал, выбирал леску, бросал её кольцами у ног, пока не показывалась рыба. Он вздёргивал её на причал, снимал с крючка, швырял в пластиковую сумку, где она некоторое время трепыхалась, потом замирала.

Чаще всего ловилась кефаль, похожая на длинный слиток чистого серебра. Названий других рыб Артур не знал. Некоторые были редкостно уродливы, некоторые красивы, как бабочки.

Без особого труда поймав 5–6 штук, он сматывал закидушку, опять проходил мимо стариков, чувствовал, как они глядят вслед.

Артур наискось пересекал пустынную набережную, оставлял у одного из стоящих на тротуаре изящных столиков свою сумку, заглядывал в раскрытую дверь бара «Neos cosmos».

— One cup of coffee![10] — бросал он человеку, возвышающемуся в сумрачной глубине бара за полукруглой стойкой.

Через несколько минут ему приносили на подносе маленькую чашку крепкого кофе и ещё обязательно стаканчик с ледяной водой.

Хорошо было сидеть за столиком, смотреть на пришвартованные к причалам яхты, острова вдали. Над головой проносились чайки.

Подъезжала одна машина, другая. Выходили живущие здесь зимой американцы, немцы или англичане, заказывали для себя тот же кофе, пиво или, если они были с детьми, ещё и мороженое, кока–колу. Хозяин бара уже знал, что Артур приехал из России. Артур чувствовал на себе мимолётные взгляды, исполненные любопытства, однако ни в какие контакты не вступал. Прежде всего из‑за убеждения, что его английский словарный запас жалок. И иностранцы, и те же заскорузлые старики, которые ежевечерне собирались у своей кофейни, расположенной здесь же рядом, были ему тоже любопытны, но Артур что называется зажался.