На следующий вечер свет действительно погас. Прекратилась и телефонная связь.

«Хорош был бы я, если б жил теперь в доме Манолиса», — думал Артур, когда вечером вместе с Лючией рассматривал при свечах книги в шкафу и на полках её рабочего кабинета.

Его поразило обилие сочинений на русском языке. Здесь, на острове в Эгейском море, рядом с брошюрами Кропоткина и Бакунина, изданными ещё до революции, оказались «Вопросы ленинизма» Сталина и «Архипелаг ГУЛАГ», «Братья Карамазовы», красный том «Избранного» Владимира Маяковского, словари… Конечно, книг на итальянском было куда больше — труды Маркса, Грамши, речи Берлингуэра, переводы Сартра, «Доктор Живаго». Здесь же нашла место и его, Артура Крамера, синенькая книжечка.

Лючия стояла рядом с поднятым шандалом в руке. Ревниво следила за тем, как он переставляет книги, разглядывает корешки. Артур понимал: все это — её прошлое, её несбывшиеся надежды. Не хотел это прошлое ворошить. Но Лючия, поставив шандал с тремя горящими свечами на письменный стол, опустилась в кресло, сказала:

— Теперь благодаря вам на Западе совсем не читают книг. Почти ни у кого нет библиотек, ничего, кроме каталогов крупных фирм одежды и питания.

— Почему это благодаря нам?

— Один раз говорила тебе: предали мир, лишили его цели, веры в справедливость. Не знаю, зачем теперь держу эти книги. Снова читать не могу. Не поверишь, бамбино, не так давно, до тебя, открыла «Коммунистический манифест» и плакала. Ты не можешь понять.

— Могу, — Артур шагнул к ней, погладил по голове. Лючия откинула его руку.

— Нельзя было позволить Сталину делать фашизм вместо социализма. Теперь у вас как везде — безработные, проституция, мафия.

— Прости меня, — промолвил Артур. — Я все это тоже пережил, пока не понял: без Бога ничего доброго не построишь.

— Без Бога! А знаешь, такой философ Хайдеггер сказал: «Бог умер». Если был Гитлер — Бог умер. Если твоего священника убили — Бог умер; такого, как ты, хотят убить — Бог умер. Наши церкви на Западе стали пустой ритуал. Они спят. Не хочу даже говорить о религии. Ты, fanciullo, умный, а зачем ходишь в церковь, имеешь крест на груди?

Артур вздохнул.

— Бог за действия людей не отвечает. Странно — об этом не помнит никто, хотя в Библии сказано прямо: человек создан по образу и подобию Божьему, обладает свободой воли. Бог прислал нам Иисуса Христа… Вот горят свечи в шандале. А ты задумывалась, зачем горят свечи в церквах, в часовнях, зачем люди носят крест?

— Театр, — сказала Лючия. — Никогда не соглашусь быть марионеткой.

— Да. Для многих теперь — театр. А на самом деле, Лючия, девочка моя, когда Его распяли и римляне начали преследовать тех, кто понял, Кто есть Христос, в темноте подземелий, катакомб, пещер вместе собирались такие люди. Они зажигали свечи просто, чтоб не быть в темноте, а опознавая своих, тайно показывали друг другу спрятанные на груди крестики. Вот в память тех времён — свечи в церквах, крест на моей груди. И, конечно, прежде всего — в память Того, Кто был на нём распят. Но Он не погиб, не умер. Имей в виду — это Он зачем‑то привёл меня сюда на остров, соединил с тобой.

Лючия сидела, обхватив руками виски.

— Что касается моей России, — продолжал Артур, — она доверилась Марксу, Ленину, отвергла Бога. А Бог, об этом часто говорил мой духовный отец, если хочет наказать — лишает разума человека, страну.

Свечи догорали, потрескивали.

— Люди читают вместо Библии каталоги фирм. А что делать таким, как я? — Лючия подняла голову. — В этом обществе потребления у таких пропала цель жизни… Знаешь, даже хотела ехать на Кубу, к Фиделю Кастро… Теперь понял, как без радости жила до тебя? Ты мне стал и муж и бамбино. Кроме тебя нет цели.

— Так нельзя говорить. Знаешь что? Свечи догорели. У тебя есть другие? В гостиной? Хочешь, пойдём вниз? Ведь мы, по сути, ни разу ещё не говорили серьёзно.

— Разве? Даже когда молчим, даже когда я с тобой ночью, ты для меня — серьёзно. Разве не так?

Артур свёл её вниз по тёмной лестнице, усадил за стол в гостиной. Нашёл и зажёг свечи, сам соорудил ужин, сел напротив неё.

— Лючия! А куда девался ящик, который прислал Манолис? Мы выгрузили тогда его из багажника, даже не посмотрев, что там. Куда он делся?

— Я смотрела. Там коллекция. Двенадцать бутылок разного греческого вина. Белое и красное. Не хочу, чтоб ты был алкоголик.

— А ну‑ка, где эта коллекция? Я так и чувствовал, что там вино. В кладовке? Какое будем пробовать? Красное или белое? И учти, теперь я тоже ревную тебя — к Фиделю Кастро!

Артур принёс и откупорил бутылку красного, густого, как кровь, «Монтенеро». Наполняя бокал Лючии, пролил вино на скатерть и лишь теперь осознал, что волнуется. Что наступил момент, когда она отворена настежь. Исчезла командирская манера держаться, и он сможет разделить с ней то сокровенное, чем живёт, о чём пишет, что имеет прямое отношение к его личному открытию Бога, присутствия на земле Иисуса Христа.

Будучи в глазах Лючии ребёнком, бамбино, он говорил с ней как с девочкой. Артур ждал, что она станет спорить, возражать, выискивать в его доводах противоречия, приводить контраргументы. Но Лючия, подперев рукой подбородок, внимательно, как школьница, слушала, ни разу не перебила.

— Тебе пока все понятно? Согласна? Вопросов нет?

— Говори, — просила Лючия. — Говори ещё.

Обескураженный отсутствием отпора, он продолжал делиться с ней собственными свидетельствами присутствия Бога. Рассказывал о тех случаях, когда на его, Артура, глазах нарушалась физическая структура мира, происходило чудо.

— Существует методика, серия долгих упражнений. В сущности, они есть новый способ жизни. Научаешься новому восприятию земли, космоса, людей, растений. Начинаешь видеть невидимое. В человеке разворачиваются скрытые возможности. Он не думает о том, что надо быть хорошим, как того требуют церковные установления, он просто становится любовью. Понимаешь? Бескорыстной любовью ко всему. И тогда он может творить то, что люди называют «чудесами».

— Лечить людей, как ты? — единственный раз переспросила Лючия.

— Лечить. И многое другое. Сейчас везде, во всех странах поднялась волна интереса к этой проблеме. Да, мир зашёл в тупик. Человек, если он человек, не может жить только ради потребления. Этот тупик, как плотина, куда упёрлась река жизни человеческого рода. Ты не одна, в ком есть понимание, что деньги, богатство не дают счастья… Напор этой реки будет становиться все сильнее. В конце концов он прорвёт плотину. Качественно мир станет иным. Это будет духовная революция. Обо всём этом ты могла бы догадаться, читая мою книгу. Об этом я пишу сейчас, здесь, в твоём доме. Благодаря тебе. — Он допил бокал, взглянул на Лючию.

— Ты встаёшь как чайка, — сказала она. — Рано работаешь. А на часах — ночь. Потому иди быстро спать.

…Даже теперь, утром, стоя у стеклянной двери терраски, за которой валил снегопад, Артур Крамер продолжал испытывать чувство изумления. «Все‑таки человек непредсказуем, это — тайна, — думал он. — Мне её, наверное, никогда не постичь».

Минувшей ночью он проснулся от того, что распущенные волосы Лючии мягкой волной лились то на лицо, то на грудь. И снова не стало границы между телами, не было ощущения греха…

Потом, перед тем как уйти в свою спальню, она вдруг шепнула:

— Пойдёшь в церковь, пойду с тобой.

Артур не ожидал столь лёгкой победы. Казалось невероятным, что Лючия может так быстро перемениться. И теперь он с волнением жаждал, чтобы скорее наступил тот момент, когда она откроет дверь, как обычно, позовёт на ланч и он встретится с ней — с новым человеком.

Только Артур хотел вернуться к секретеру, как до его слуха донёсся грохот, вскрик. Он выбежал из комнаты в темноту коридорчика, различил внизу у последних ступенек, Лючию.

Стараясь подавить стон, она лежала в кимоно среди осколков посуды. Рядом валялся опрокинутый джезвей, поднос.

— Споткнулась? Обожглась? — догадался Артур. — Обними одной рукой за шею. Крепче. Другой, если можешь, держись за перила.