Но кто это видел?

Тай. И только Тай.

Зато она все понимала.

Понимала взгляды, которые бросали на нее унриты, стоило ей появиться на улице (ее бы уже не раз затащили в пустующие хижины, если бы не страх перед Таем и его нечеловеческой силой). Понимала злобу и ненависть хиссуна (а ей так нравилось гладить его мягкую пушистую шкурку). Понимала, когда Тай голоден и хочет есть, когда надо стелить постель, когда пора прибраться в хижине. Понимала даже, куда и зачем уходит иногда по вечерам Тай, чтобы вернуться лишь к утру, пропахнув хурумом, харутой и потом чужих, ненавистных ей женщин. Тай возвращался усталый и злой, и она понимала и эту усталость, и эту злость, и даже те непонятные слова, которые он швырял ей заплетавшимся языком, даже молчание (после, по вечерам, когда приходил в себя) — тяжелое, яростное, с привкусом перегара на губах. И знала — вот сейчас он выпьет кружку крепкого, черного, как ночное небо, сетфи, встанет, вытрет рукавом влажный рот, подойдет к ней; глаза — как у побитого хиссуна. Коснется ее волос огромной, жилистой рукой. Вздохнет, и она скажет то единственное, чему научилась за свою недолгую жизнь, коверкая непослушные звуки:

— Дай! Дай!

В тот вечер Элта подсела к нему в таверне Носатого Игла, и Тай почему-то сразу почувствовал — не к добру. На ней было лучшее шелковое платье во всем городе и самые дорогие украшения, какие когда-либо водились у женщин Унры. Ее рыжие волосы рассыпались по плечам, источая дурманящие ароматы неведомых трав. Она никогда не подходила к нему. ТАКОЙ. Разве что пятнадцать иров тому назад.

Он хмуро взглянул на ее слишком соблазнительное, чтобы быть красивым, ярко раскрашенное лицо, щелкнул пальцами:

— Харуты, Игл! — И поспешил отодвинуть свой табурет.

Элта лукаво взглянула на унрита:

— Что, боишься Торсона?

— Себя, — мрачно ответил Тай.

— А если я не шучу? — презрительная улыбка тронула ее губы. Взмахом украшенной дорогими браслетами руки она поманила замешкавшегося за стойкой хозяина:

— Ты слышал, Игл?! Харуты ему, — и, наклонившись к унриту, жарко прошептала в самое ухо: — Я приду. К тебе. Сегодня. Но твоей маленькой сучки видеть не хочу. Ты меня понял, Тай?

Унрит закусил губу, а она, словно не замечая его злости, встала и добавила жестко:

— Запомни, Тай! Сегодня. Или никогда.

Разумеется, не прошло и хоры, как он был в доску пьян.

— Дай?

Глаза Моны, казалось, светились в темноте, ее губы дрожали. Она чиркнула кремнем.

— Ф-фу, как ярко, — дыхнул харутой Тай.

Огромный серебряный диск моны вполз в окно хижины, залил ее мертвенным светом. Недовольно заворчал разбуженный хиссун, но, увидев Тая, тут же осекся и поспешил забиться в свой угол.

«У меня две М-моны. Одна н-на небе — другая н-на земле…»

— Дай?

— «Дай», «Дай»! — передразнил, кривляясь, унрит. — Чего т-тебе, а? — Его качнуло. — …сегодня… я… Эй! Что т-ты делаешь?

Она стелила постель.

— Дай, — сказала грустно, стараясь не глядеть на красное, набрякшее от выпивки лицо Тая; ее полные, серебрящиеся как две моны, груди, свесились из широкого выреза ночного платья, волосы струились по плечам, глаза блестели от слез. «А п-платья ты носить так и не научилась».

— Ты с-считаешь, что мне пора с-спать?

Она кивнула.

— С-слушай, я ведь еще никогда не приходил сюда… — «такой пьяный», — хотел добавить он, но поперхнулся на полуслове и умолк, с жадностью разглядывая ее прекрасное серебрящееся тело. Будто видел впервые.

— А что? — пробормотал он.

Девушка шагнула к нему. Протянула руку.

— Дай.

— Ага, — пьяно ухмыльнулся унрит, пытаясь совладать с охваченным харутой телом. Не без труда уцепился за дверной косяк, комната ходила ходуном. Он протянул свободную руку Моне. Она не взяла ее, почему-то оказавшись в другом конце комнаты. Тай тупо уставился на свою протянутую невесть кому руку. В какое-то мгновение ему показалось, что ее лижут алые язычки. Почувствовал боль, будто сунул руку в раскаленные угли. Вспомнил. Хриссы его раздери. Сейчас. Нет, не сейчас — скоро. Минт через пять. А, может, десять (сколько же он стоит, уцепившись за дверной косяк?). Не важно.

Он отлепился от косяка. Сделал несколько неуверенных шагов. С трудом раскрыл губы:

— У-хо-ди!

Мона скрылась за тучами и в хижине стало темно. Изредка пробивающиеся сквозь плотную завесу серебряные нити сплетали причудливый узор на лице спящего, скользили по стенам, по искрящейся шкурке свернувшегося на циновке хиссуна. Тай разметался на постели, его не так-то просто было дотащить туда, и постанывал во сне. Она смотрела, как вздрагивают красивые, чужие губы. Он что-то говорил, но сейчас она не понимала его. Слишком много харуты было выпито Таем. Слишком сильная боль переполняла ее сердце. Девушка наклонилась и прижалась губами к его горячему, слегка увлажненному лбу. «Спи».

— Ты еще. Не пришла? — пробормотал во сне Тай.

И снова она не поняла эти чужие, не к ней обращенные слова. Она не хотела понимать.

— Я жду…

Она выпрямилась, взяла его жилистую руку. Подняла к лицу. Так и есть. Всю ладонь покрывали красные язвочки — следы ожога. Там, где ожог был особенно силен, свисали почерневшие лохмотья кожи.

— Огонь… Больно, — пожаловался Тай.

Она этого не хотела.

Так вышло.

Случайно.

Глубоко вздохнув, положила его руку обратно на постель.

К утру пройдет.

От спертого, наполненного ядовитыми парами харуты воздуха болела голова. Девушка встала, на цыпочках подошла к входной двери. Откинула запор и приоткрыла ее. Ворвавшийся с улицы ветерок взлохматил тщательно расчесанные волосы. Она не стала поправлять их. Жадно вздохнула свежий воздух, потянулась всем телом и тут же вздрогнула, услышав осторожные, торопливые шаги. Потом низкий, с легкой хрипотцой женский голос спросил:

— Она ушла, Тай?

Так и есть.

Та. Чужая. Рыжая.

Сердце Моны учащенно забилось, рука потянулась к щеколде.

— Ои! — сказала женщина (Мона услышала приглушенный смешок). — Спишь. Харуты обожрался. Хорошо хоть отпереть не забыл. — Женщина вновь усмехнулась, шагнула к двери. Мона хиссой метнулась в угол хижины и укрылась валявшимся там драным унритским плащом.

Дверь скрипнула.

— Так она ушла, Тай?

В хижине было темно и душно, даже несмотря на приоткрытую дверь. На пороге Элта споткнулась и едва не упала на спящего хиссуна. «Сейчас растявкается. Сволочь», — подумала женщина, осторожно двигаясь по комнате, выставив вперед руки. «Свечи. Где у него свечи?» Постепенно глаза привыкли к темноте, и женщина разглядела сальное окошко, стол, широкую лежанку, на которой постанывал во сне Тай. Вторая постель была не прибрана, но на ней никто не спал. Странно. Она не ожидала увидеть здесь ВТОРУЮ постель. «Ну, ну», — усмехнулась женщина. На мгновение серебристый луч скользнул по комнате, и Элта увидела лежавший на краю стола кремень. Тут же стоял оплывший огарок свечи. Она подошла к столу, запалила тонкий фитилек. Свеча разгоралась медленно, треща и разбрасывая по столу горячие капли.

Женщина поправила копну рыжих волос на голове, оглядела хижину. Здесь мало что изменилось с тех пор, когда она тайком ото всех бегала к Таю, прятала голову в его волосатой груди. Наслаждалась его грубой звериной лаской. А впрочем… Пол, похоже, выметен. Стол тщательно протерт. Ни одной грязной миски на полках. «ЭТА свое дело знает. Где она? Ушла? А вдруг как придет в самый неподходящий момент? Дура, я же не закрыла дверь!» Элта вернулась к двери, торопливо задвинула щеколду. «Так-то. Погуляешь ночку. Оно и видно, что тебя не лапал ни один мужик».

В запертой хижине Элта почувствовала себя уверенной. Теперь она вполне обошлась бы и без свечи. Треск плавящегося воска раздражал ее. Элта вернулась к столу, сбила рукой тусклое пламя. Потянулась всем телом. Выглянула в окошко. Над пустынной улицей маячила в разрывах туч печальная мона. «Надо же, так назвать эту». Отмахнулась от нее, будто от назойливой муссы: «Пятнадцать иров прошло, а одно слово — и ты пошла к хриссам». И не перечесть, сколько унритов посылало к хриссам своих жен.