Литмир - Электронная Библиотека
A
A

В кармане зажужжал телефон. Телефон! Он мог быть его спасением. Прорываясь через муки боли, он запустил под пальто ослабевшую руку и поднёс телефон к лицу, косясь на него и стараясь разглядеть номер звонившего боковым зрением.

Номер его родителей. А это означало, что звонила мама, потому что отец никогда не звонил сам. Телефон приходилось совать ему в руки, но даже тогда он посматривал на него так, словно тот мог укусить или сделать ещё что-то в этом роде.

— Мам?

— Саша! Ох, мой Сашка. Слава Богу, я слышу твой голос. Ты ранен? Что за плохое предчувствие разбудило меня?

Какую ужасную правду придется открыть матери? Я на виселице. Прикован к электрическому стулу.

— Я в ловушке, мам. — Говорить было трудно: губы ощущались как-то странно, будто были обезображены. Может быть даже покрылись волдырями.

— О, мой мальчик! Где ты?

— Под термоодеялом и парой дюймов снега. У нас есть друзья в Колорадо?

— В Колорадо? Нет. Кто из нас стал бы жить в ковбойском штате прямо у солнца под носом? Я пошлю за тобой братьев, но когда? Они не смогут выехать ещё несколько часов.

Снаружи что-то изменилось. Внезапно боль нахлынула с новой силой. Ни ветви деревьев, ни облака, ни тени — ничто больше не сдерживало солнечный свет. Каждая клеточка его тела кричала, молила скрыться от боли — броситься в другое убежище или покорно принять забвение. Но умом он понимал, что у него оставался единственный хрупкий шанс выжить, только если не будет шевелиться и переждет. Чтобы не двигаться, понадобится всё его терпение до последней капли. Господи, будь проклята эта адская боль! Как он переживет этот день?

— Саша? Саша!

Голос матери разорвал пелену боли.

— Мам?

— Не пугай меня так! Ты на равнине или среди холмов?

— Среди холмов, — боль нарастала и он всё больше в ней увязал.

— Хорошо. Тогда оно пройдёт над тобой достаточно быстро, скроется за холмом и перестанет так печь. Если бы ты был на пустоши… — она прищёлкнула языком. — Ты слышишь меня, Саша? Солнце не будет светить на тебя весь день.

— Слышу, — с трудом выдохнул он.

Её голос стал вкрадчивым и наполнился какой-то странной силой:

— Открой свой разум.

Повиновавшись, его разум последовал за её голосом — домой, в Бруклин. В их гостиную.

Мать сидела, свернувшись в своём любимом кресле, в том самом, которое было обито розовым вощеным ситцем. Она была одета в одно из своих поношенных шелковых кимоно, вокруг головы был обёрнут шарф, чтобы её длинные, с неравномерно поседевшей прядью волосы не падали на лицо, пока она спала. Трясущимися руками она прикурила папиросу.

Прекрасно, а ведь она бросила курить уже год назад.

— Ты храбр, как твой отец.

Длинная тонкая струйка дыма заклубилась из её губ, пока она изучала его взглядом с ног до головы. В сияющих глазах было невозможно прочесть, что именно она видела, когда смотрела на него.

— Однажды ему довелось побывать в такой же ситуации, но он выжил даже без термоодеяла. Их тогда ещё не производили.

В это не очень-то верилось, ведь у отца была целая уйма историй, и всю эту уйму Алекс с братьями знали почти наизусть.

— Папа никогда не говорил об этом.

— И тем не менее, это правда, — она немного небрежно стряхнула пепел с папиросы. — Он выжил, а значит, ты тоже выживешь.

— Мам, ты только что это выдумала? Ты мне врёшь? Вот дерьмо! Меня имеют!

— Тише. Не ругайся при матери. Не знаю, может быть тебя и… имеют, — легкая улыбка появилась на её губах, когда она произнесла это слово. Она никогда не выражалась. Мизинцем убрала крошку табака с кончика языка. Такой привычный жест. Такой родной. — Сегодня ты сам себе злейший враг и ты это знаешь. Захочешь сдаться солнцу.

— Знаю, — быстрая смерть теперь была вполне приемлемой альтернативой медленному поджариванию.

— Переживи этот день. Я пришлю Михаила. Кровь князя быстро тебя исцелит, правда? Теперь слушай внимательно. Я не смогу долго продержать тебя здесь. Тебе нужно поспать. Скройся там, где солнце не сможет тебя достать, — её голос обволакивал его разум, опутывал, словно усики морской водоросли. — Твоя спина лежит на матушке-земле. Представь, что ты опускаешься в неё. В глубине находишь подземное озеро и прохладный ил. И теперь ты плывёшь по подземному потоку, вода вокруг тебя холодна и темна как грех. Плывёшь всё дальше и дальше, пока не оказываешься в гроте сказочной красоты, сотворенном из сверкающих камней и кишащем слепой рыбой…

Глава 4

Полиция прибыла к дому Хелены убедиться, что с ней всё в порядке. Неподалёку они задержали мужчину, похожего по описанию на её сталкера, но он оказал сопротивление и умудрился сбежать. Хелена лишь кивала в ответ и старалась выглядеть встревоженной.

Алекс дрался с полицией? Зачем? Он должен был знать, что даже после случившегося утром она не выдвинет против него обвинения. Вернее, ещё вчера она бы так и поступила, но он отвлек ее другим занятием.

И вот он оказал сопротивление при задержании. Только пьяные да слабоумные нападают на офицеров полиции. Как он мог быть настолько глуп? Оказывается, она совсем его не знала.

Полицейские пообещали усилить наблюдение за её домом и уехали.

В тот день Хелена работала дома, в своём кабинете. Перед ней лежала целая кипа заявлений о финансировании следующего проекта, сроки подачи которых уже поджимали, а девушка только и делала, что бездумно выстукивала карандашом по этой кипе ритм его имени — «Алекс Фостин, Алекс Фостин».

В конце концов, она встала и принялась за уборку. Конечно, первым делом прибралась в прихожей. В тишине, наступившей после … после… да неважно, после чего… наведение чистоты в квартире помогало девушке не сойти с ума. Поначалу Хелена паниковала, беспомощно всхлипывая над разбитыми рамками. Сами фотографии были целы и невредимы — а только это и имело значение — однако осколки стекла на полу очень удручали девушку.

Разбитые вещи. Разбитые вещи валялись повсюду, и их надо было собрать.

Чем ты вообще думала?

Это мысль не покидала ее в течение всего дня. Зачем она впустила его, почему не оказалась умнее, и чего именно от всего этого ожидала? Она чувствовала себя грязной. Весь дом казался ей грязным. Нет, к уборке не подкопался бы даже самый придирчивый критик, а на первый взгляд дом и вообще сиял чистотой. Но она-то знала, что это не так. Ей хотелось отмыть каждую стену, выдраить зубной щеткой пол, пройтись зубочисткой по каждой трещинке и щели.

Отпечатки рук Алекса остались с одной стороны балконной двери, её собственных — с другой. Девушка шаг за шагом отмывала дверь, натирала до тех пор, пока та не заблестела. Между дверной рамой и косяком всё ещё торчала визитка. Хелена сунула её в карман.

Александр Фостин был очень неаккуратен. Он оставил после себя такой беспорядок!

Эти мысли напомнили ей, что на ковре перед камином красовалось пятно от вина. Девушка захватила бутылку с содовой и прошагала в гостиную.

Похотливый завравшийся ублюдок! Был уже почти полдень, а он даже не позвонил, чтобы извиниться. Конечно, он ведь, должно быть, жутко занят переговорами с Брюсселем. Ага, как же.

Весь дом пах сексом. Пах Алексом. Ей даже пришлось оторваться от чистки ковра и зажечь целую упаковку ароматических свечей, оставшихся ещё с Рождества. Вскоре весь дом пах, словно свихнувшаяся рождественская деревенька.

Не имело значения, как он смотрел на неё прошлой ночью. Не имели значения ни эти бездонные черные глаза, ни его испытующий взгляд. Даже то, что он прикасался к её лицу, словно оно было каким-то редкостным сокровищем, не значило почти ничего. Девушка чувствовала в этом мужчине что-то жутко неправильное. Начиная с того самого момента, когда он вторгся в её жизнь, и заканчивая нелепой байкой о «суженной из пророческих видений». Всё было неправильно.

И на самом деле всё оказалось лишь одной «большой ложью».[25] Что-то внутри подсказывало девушке, что под его таинственностью скрывалось нечто странное. Нечто очень важное. И это нечто управляло им. Заставило уйти этим утром. Он говорил, что любит её, но всё равно скрывал от неё какую-то непостижимую правду. Это может быть другая женщина, наркотики, мафия, карьера иностранного шпиона — что бы это ни было, оно явно не могло Хелене понравиться.

вернуться

25

Большая ложь (нем. Große Lüge) — пропагандистский приём. Определён Адольфом Гитлером в книге «Моя Борьба» (нем. Mein Kampf, 1925 р.) как «ложь настолько „колоссальная“, что никто не поверит в то, что кто-то имел смелость обезобразить реальность так бесстыже».

13
{"b":"292915","o":1}