— Лорк.

— Совершенно верно. А где он теперь?

— Возвращается в Рейнснес. Вместе со своей виолончелью… — прибавила Дина. Едва слышно.

— Как интересно! И как приятно! Когда же нам его ждать?

Дина не успела ответить, пробстом уже завладел граф.

Юхан сидел со стариками, он оказался в центре внимания, не прилагая к тому никаких усилий. В его тихом голосе слышался живой интерес. Он то и дело бессознательно поправлял рукой светлые упрямые волосы. Но они тут же снова падали ему на лоб.

Юхан сильно изменился за эти годы. И не только внешне. Он и говорил теперь совершенно иначе. Употреблял в разговоре много датских слов. И держался так, будто он здесь посторонний. Казалось, он не узнает дома. Он ни к чему не прикасался. Не бегал из комнаты в комнату, чтобы посмотреть, какие произошли перемены. Если не считать пожара, он еще ничего не видел.

Андерс расспрашивал его о Дании. Принимал ли Юхан участие в политических и патриотических собраниях студентов, которые проходили в Копенгагене.

— Нет, — словно стыдясь, ответил Юхан.

— Небось датчане ликовали после битвы при Истеде? Им, верно, приятно, что они одержали такую победу над немцами, — сказал Жуковский.

— Думаю, приятно, — ответил Юхан. — Правда, присоединение Шлезвига к Дании не совсем естественно. Другой язык, другая культура.

— Кажется, это была мечта короля Фредерика? — спросил Жуковский.

— Да, и националистов, — ответил Юхан.

— Я слышала, что исход войны решил царь Николай? — сказала Дина.

— Да, он пригрозил пруссакам войной, если они не уйдут из Ютландии, — сказал Жуковский. — Но помог и новый закон о воинской повинности в Дании.

Они продолжали беседовать о новом политическом расцвете Дании.

— Я вижу, вы хорошо разбираетесь в политике, — заметил ленсман Жуковскому.

— Кое-что слышал, — улыбнулся тот.

— В Дании мало кто разбирается в политике так же хорошо, как господин Жуковский, — с уважением сказал Юхан.

— Благодарю вас.

Дина наблюдала за Жуковским.

— Матушка Карен опасалась, что война и демонстрации помешают Юхану вернуться домой, — заметила она.

— Меня политика мало интересует, — сказал Юхан. — Кому нужен какой-то богослов.

— Не скажите, — возразил пробст. — Но вы вернулись, и это главное.

— Богослов богослову рознь, — скромно сказал Юхан. — Меня едва ли можно считать заметной политической фигурой. Другое дело — наш пробст!

— Ну-ну! — добродушно улыбнулся пробст. — Я тоже не имею отношения к мирской власти.

— Осмелюсь с вами не согласиться, — вмешалась Дина. — Все-таки имеете…

— Каким же образом? — полюбопытствовал пробст.

— Когда наши власти делают что-то, что вам кажется несправедливым, вы высказываете свое мнение, хотя это дела сугубо мирские.

— Бывает, конечно…

— И добиваетесь своего, — мягко продолжала Дина.

— И это случается, — улыбнулся пробст, он был польщен.

Разговор принял неопасное направление. И ленсман начал рассказывать о местных делах и распрях.

Андерс больше других дивился на Юхана. Он не находил в нем ничего от того мальчика, который вырос у него на глазах. Наверное, это объяснялось тем, что Юхан слишком молодым уехал из дому. К тому же здесь сейчас собралось чересчур много народу.

Андерс видел, как матушке Карен тяжело было за столом занимать своего внука-пастора. Она с трудом находила тему для беседы.

Юхан был вежливый, приветливый, но чужой.

Выкурив свою короткую трубку, пробст извинился, благословил всех и отбыл домой. Сказав, что музицирование он вынужден отложить до другого раза.

Дина провожала его до двери. Проходя обратно через гостиную, она, словно примериваясь, взяла несколько аккордов на пианино.

Жуковский тут же оказался рядом с ней. Он склонился над инструментом и слушал.

Дина перестала играть и вопросительно глянула на него.

С этого все и началось. Жуковский запел по-русски грустную песню.

Дина быстро уловила мелодию и стала подбирать ее на слух. Если она ошибалась, он поправлял ее, повторяя трудное место.

Такую песню в Рейнснесе слыхали впервые. В ней было столько тоски. Неожиданно этот высокий человек начал танцевать. Как обычно танцевали подвыпившие русские моряки. Раскинув в стороны руки. Согнув немного колени и свободно двигая бедрами.

Ритм убыстрился, стал веселее. Русский танцевал, присев так низко, что было непонятно, почему он не падает. Он выбрасывал ноги в стороны и снова подбирал их под себя. Все быстрее и быстрее.

От него как будто расходились круги неведомой силы. Лицо было серьезное и сосредоточенное. Но это была игра.

Взрослый человек играл роль. Шрам на его пылающем лице побелел еще больше. Это был двуликий Янус. Он кружился, показывая то поврежденную, то неповрежденную щеку.

Дина внимательно следила за его движениями, а ее пальцы легко и уверенно летали по клавишам.

Матушка Карен и графиня прервали свою утонченную беседу. Мужчины в курительной поднимались один за другим и выходили в гостиную. Стине стояла в дверях, ведущих в коридор. За спиной у нее толпились четверо ребятишек.

Вениамин вытаращил глаза и открыл рот. Он даже вошел в гостиную, хотя это не разрешалось.

Ханна и сыновья ленсмана скромно стояли в дверях.

Гости улыбались. Улыбка перебегала с лица на лицо маленьким лохматым зверьком. Радость в гостиной Рейнснеса была чудом. Она так редко появлялась там в последние годы.

Пение и музыка долетали и до кухни.

Низкий мужской голос, странная скользящая мелодия, слова, которых не понимал никто, разносились по всему дому.

Фома ерзал на стуле. Олине слушала, приоткрыв рот. Служанка, которая прислуживала за столом, прибежала на кухню. Она улыбалась, и щеки у нее горели.

— Еще пуншу! Это чужеземец поет русские песни и прыгает на согнутых ногах как дурачок! Вскрикивает и бьет себя по пяткам! Я такого еще не видела! Он будет спать в южной комнате для гостей. Дина уже распорядилась! Надо налить воды в кувшин для умывания и в графин для питья. И принести чистые полотенца!

Фома задохнулся, словно его ударили в солнечное сплетение.

Жуковский перестал танцевать так же неожиданно, как начал. Изящно раскланялся перед гостями, наградившими его аплодисментами, и вернулся в курительную комнату к своей потухшей сигаре.

Лоб у него был покрыт капельками пота. Но он их не вытирал. Лишь слегка сдвинул брови и расстегнул на рубашке верхнюю пуговицу.

Иаков коснулся руки Дины. Он был не в духе.

Дина оттолкнула его. Но он не отстал и потащился за ней, когда она прошла к Жуковскому. Сел на свободный стул рядом с кушеткой.

Дина протянула Жуковскому руку и поблагодарила за танец. Воздух между ними был наэлектризован. Это приводило Иакова в исступление.

Когда гости успокоились и приезжие начали восхищаться светлой северной ночью Нурланда, Жуковский наклонился к Дине и дерзко прикрыл ее руку своей.

— Дина Грёнэльв хорошо играет! — просто сказал он. Неприязнь Иакова к этому человеку хлестнула Дину по лицу. Она отдернула руку.

— Спасибо!

— И хорошо тушит пожары!.. И у нее красивые волосы!..

Он говорил очень тихо. Однако таким тоном, словно участвовал в общей беседе о красотах Нурланда.

— Но людям не нравится, что я не закалываю их в пучок.

— Еще бы! — только и сказал он.

Дети и Стине снова поднялись наверх. Было уже поздно. Но полярный день пробивался между кружевными гардинами и цветочными горшками.

— Ты говорил мне, что твоя мачеха очень музыкальна, и мы имели счастье убедиться в этом. Но ты говорил также, что она играет и на виолончели, — сказал Юхану Жуковский.

— Да-да! — радостно улыбнулся Юхан. — Дина, пожалуйста, сыграй нам на виолончели!

— В другой раз.

Дина раскурила новую сигару. Иаков был ею доволен.

— Когда же ты успел рассказать, что я играю? — спросила она.

— На пароходе, — ответил Юхан. — Это я помнил.

— Не много же ты запомнил… — проворчала Дина.