Дина пробовала напоить его пьяным, чтобы выведать правду. Однако оказалось, что художник так затвердил свои невероятные истории, что в конце концов сам в них поверил.

Она потратила на это несколько бутылок вина, пила с ним и ночью в беседке, и в курительной комнате. Но правды так никто и не узнал.

Зато Педро написал их всех. Со старого портрета он написал даже Иакова, причем Иаков получился таким похожим, что матушка Карен всплеснула руками и угостила художника мадерой.

Однажды Дина и Педро пошли в пакгауз Андреаса, чтобы принести оттуда несколько холстов, присланных Педро с пароходом. Педро был очарован игрой света, падавшего в открытые двери на втором ярусе.

— Сюда ко мне приходит Ертрюд, — сказала вдруг Дина.

— Кто это?

— Моя мать!

— Покойница? — спросил он.

Дина с удивлением посмотрела на него. Потом лицо ее просияло. Она глубоко вздохнула:

— Сперва Ертрюд долго ходила по берегу. Но теперь она здесь. Она входит через дверь клети, а выходит сквозь невод для сельди, что висит на первом ярусе. Часто она идет по лестнице рядом со мной, а потом вдруг исчезает…

Педро внимательно слушал. Кивал. Просил рассказать еще.

— Как выглядела твоя мать? Она была высокая? Как ты? А какие у нее были волосы?

В тот же вечер Дина показала ему портреты Ертрюд. Рассказала о складках на юбке. О локонах с правой стороны…

Ертрюд так пленила Педро, что он перебрался в пакгауз и написал ее среди висящих сетей. Она получилась как живая.

Работая над портретом, Педро все время разговаривал с Ертрюд.

В тот день, когда Педро завершил работу над портретом, Дина случайно зашла к нему.

— У тебя глаза человека, который охраняет свою душу, — бормотал удовлетворенный Педро, обращаясь к Ертрюд.

Дина замерла у него за спиной. Не слыша даже ее дыхания, Педро принял это за хороший знак.

Но тут же у него за спиной что-то грохнуло, дрогнули половицы. Педро в страхе обернулся.

Дина сидела на выщербленном полу и выла.

Так от бессильной ярости воет одинокий волк. Не стесняясь, не сдерживаясь. Волк сидел на полу в косых лучах солнца, и его плач наводил жуть.

Наконец Дина поняла, что так себя не ведут. Она вытерла слезы и засмеялась.

Педро знал истину, известную каждому артисту: юмор — вернейшая опора трагедии. Он заставил Дину пройти обе фазы. Лишь бросил ей тряпку, которой вытирал кисти, чтобы она вытерла лицо.

И неутомимо продолжал писать дальше, пока не положил последний мазок. Тогда синий час уже сделался призрачно-белым и все звуки в усадьбе слились в слабый гул. Тени, словно штрихи на старом пергаменте, обозначили все углы. И каждый угол имел свой запах.

Осторожно колыхнулись духи Ертрюд. Лицо у нее снова было целое.

Портрет повесили в большой гостиной. Его видели все, кто приезжал в усадьбу. В том числе и Дагни.

— Это настоящее произведение искусства! — милостиво изрекла она и заказала художнику написать свой портрет.

Педро поклонился и поблагодарил. Он с радостью напишет портрет жены ленсмана. Как только у него будет время…

Дину он написал с виолончелью. Она была обнажена, и тело у нее было зеленоватое. Виолончель была белая…

— Это такое освещение, — объяснил Педро.

Дина с удивлением смотрела на картину. Потом кивнула.

— Когда-нибудь я выставлю эту картину в галерее в Париже, — мечтательно сказал Педро и прибавил:

— Она называется «Ребенок, заглушающий горе музыкой».

— Какое горе? — спросила Дина. Педро быстро взглянул на нее и сказал:

— Для меня горе — это все картины, которые я вижу неясно… Но тем не менее должен носить в себе.

— Да. — Дина кивнула. — Картины, которые человек носит в себе.

Я Дина. Иаков всегда ходит рядом со мной. Он большой, тихий и припадает на ногу, которую ему не отрезали. Дух от него теперь не идет. Иаков не исчезает, как иногда Ертрюд. Он — пароход, только без пара. Плывет тихо рядом со мной. И тяжело.

Ертрюд — серп месяца. То прибывает, то убывает. Она плывет без меня.

Педро и Дина никому не показали «Ребенка, заглушающего горе музыкой». Они понимали, что эта картина не для глаз добрых людей.

Портрет завернули в старую простыню и убрали в чулан, где раньше спал Иаков. За потертую кушетку.

Педро тяжело переносил зиму со снегом и стужей. Он весь скукожился. Постарел, одряхлел и стал похож на большую лошадь.

Весной он чуть не умер от кашля, насморка и лихорадки. Стине и Олине кормили его почти насильно.

Пищу он принимал с трудом. Но понемногу окреп настолько, что уже мог писать маслом, сидя в кровати. Тогда все поняли, что худшее позади.

Матушка Карен читала ему вслух газеты, письма Юхана и вообще все, что попадалось под руку.

А вот Библию слушать Педро не пожелал.

— Библия — это священная книга, — мрачно сказал он. — Ее нельзя читать язычникам.

Трудно было понять, кого он имел в виду. Матушка Карен предпочла не принимать этого на свой счет.

Вениамин часто останавливался на пороге комнаты для гостей и во все глаза смотрел на старого человека в кровати, перед которым были разложены тюбики с краской. Следил с восторгом за дымом его трубки. Дым, клубясь, поднимался к потолку между приступами кашля.

Он стоял до тех пор, пока его не подзывали к кровати и тяжелая рука не ложилась ему на голову.

Веселые глаза встречали его взгляд. Тогда Вениамин улыбался. Он был преисполнен ожидания.

Старый человек кашлял, сосал трубку и, положив мазок-другой, начинал рассказывать.

Вениамин любил, когда Педро лежал в кровати. Тогда его легко было найти.

Да и Дина не могла украсть его у Вениамина. Дина боялась комнат с больными.

Педро уехал в сентябре на другой год после приезда. На пароходе.

Один гудок парохода, и Педро не стало. Не стало его кожаной шляпы и жилетки, красок и плетеной корзины. И глиняного сосуда с краником, в котором у него был ром. В погребе Рейнснеса глиняный сосуд наполнили до самого верха. Это было Педро на дорогу.

Я Дина. Все уезжают. Уехал «Ребенок, заглушающий горе музыкой». Я сняла Ертрюд со стены. Ее глаза уехали. Я не могу смотреть на картину без глаз. Горе — это картины, которых человек не видит, но тем не менее должен носить в себе.

ГЛАВА 7

Поднимается ли тростник без влаги? растет ли камыш без воды?

Еще он в свежести своей, и не срезан, а прежде всякой травы засыхает.

Книга Иова, 8:11, 12

Дети любят тайком сбегать и прятаться на сеновале.

Фома подбирал все крохи, не давая пропасть ни одной. Он жил одиноким среди работников, с которыми у него не было ничего общего.

Но он получал свое. И в страду работал за двоих. Как будто хотел показать ей, чего он стоит. Он неутомимо показывал ей это. Весну за весной. Прогулку за прогулкой. Страду за страдой.

Постепенно на Фому легла ответственность за все, что касалось полевых работ, животных, хлева и конюшни. Старый скотник стал лишним. Эта ответственность легла на Фому с благословения Дины.

И ему снились сны. Снилась Дина и лошадь, которая тащила оглобли без саней с привязанным к ним хозяином. Ему снилась его совесть.

После таких снов у Вороного несколько дней были глаза Иакова. Глаза спрашивали о Вениамине. И Фоме казалось, что вся вина лежит теперь на нем.

Когда Дина подолгу не замечала его, ему чудился запах ведьмы, если она случайно проходила мимо. Он сравнивал ее с более красивыми девушками, у которых были тонкие запястья и застенчивые глаза.

Но тут приходили сны и разрушали воздвигнутую им крепость. Он ощущал рядом с собой ее большое, тяжелое тело. Оно было так близко, что он мог спрятать лицо у нее между грудями.

Всякий раз, когда он слышал, как она часами ходит по пакгаузу, его охватывало чувство, похожее на нежность.

Однажды он прокрался на причал и окликнул ее. Но она гневно прогнала его прочь. Так отсылают надоедливого конюха.

Стоило Фоме увидеть Вениамина, как он начинал внимательно изучать его черты. Краски. Движения. Кто отец Вениамина? Иаков?