Уже первые попытки обработать статистические данные по мифологии и фольклору всего Нового Света, предпринятые нами в конце 1990-х гг., показали, что в Америке представлены два главных комплекса мотивов. Расширение базы данных и включение материалов Старого Света лишь подтвердили подобный вывод. Более того, две максимально различные американские группы мотивов оказались не чем иным, как местными вариантами двух таких же групп в пределах Евразии.
Первая группа была названа индо-тихоокеанской, поскольку она представлена в пределах индо-тихоокеанской окраины Азии (дравиды, мунда и тибето-бирманцы Индии, народы Индонезии, Индокитая и пр.), в Австралии, Океании и Америке. В наиболее чистом виде (максимум характерных для нее мотивов и минимум мотивов, характерных для противоположного комплекса) этот набор мотивов зафиксирован в Меланезии, особенно на Новой Гвинее. Набор мотивов в Южной Америке, к востоку от Анд, с новогвинейским практически совпадает. Вторая группа была названа континентально-евразийской или североевразийской. Она лучше всего представлена от Восточной Европы до верховьев Амура с максимумом концентрации свойственных ей мотивов в Восточной и Южной Сибири и Монголии. В Северной Америке, особенно на Великих равнинах и в пределах Среднего Запада, мотивы, характерные для данного комплекса, также обильно присутствуют, хотя здесь они сочетаются с мотивами южноамериканско-меланезийского круга.
Сказанное не надо понимать таким образом, что индейцы Амазонии и папуасы Новой Гвинеи рассказывали одни и те же мифы. Во-первых, речь идет о мотивах, а не о сложных повествованиях. Во-вторых, помимо двух главных комплексов мотивов, существуют и другие. Их распределение по континентам отражает другие тенденции, позволяет реконструировать иные процессы, в том числе и относительно недавние. Но первое, ведущее, основополагающее разделение именно таково: с одной стороны ― Северная Евразия, с другой ― индотихоокеанский мир.
Какие же причины могли подобную тенденцию породить? Первое приходящее в голову объяснение ― природно-хозяйственные основания. Северный комплекс сформировался у охотников-собирателей холодной и умеренной зоны, южный ― у древних земледельцев тропиков и субтропиков. Объяснение это можно смело отвергнуть, поскольку некоторые факты ему явно противоречат. Достаточно сказать, что в Северной Америке наибольшая «примесь» южноамериканских мотивов содержится в мифологиях восточных эскимосов-инуитов. При чем тогда земледелие? Также и охотники-собиратели Австралии: у них намного больше мотивов, общих с земледельцами-папуасами, нежели с сибирскими или североамериканскими охотниками и рыболовами. Кроме того, мотивов, непосредственно отражающих формы хозяйства, в нашей базе данных немного, а при статистической обработке мы их вообще исключали из рассмотрения.
Второе объяснение состоит в том, что различия в наборе мотивов между отдельными континентами ― результат исторически случайных и относительно недавних процессов. Можно предположить, что первоначально наборы мотивов в Южной и Северной Америке различались лишь незначительно. Однако постепенно, в силу обмена информацией между соседними группами людей и при отсутствии такого обмена между обитателями Северной и Южной Америки, различия увеличивались. Чтобы объяснить появление различий между мифологиями в пределах Нового Света, подобного предположения, может быть, и достаточно. Оно, однако, не дает ответа на вопрос, почему Меланезия сходна с Амазонией, а юг Сибири ― с Великими равнинами США и Канады.
Два основных комплекса фольклорно-мифологических мотивов должны быть древнее, чем время заселения Америки, иначе американские наборы мотивов не находили бы соответствий в Евразии. Но насколько древнее?
Гипотеза, позволяющая объяснить ситуацию, такова. Мифология зародилась еще до того, как люди современного вида около 60 тыс. лет назад вышли из Африки и стали расселяться по миру. Это очень ответственное допущение, ибо подразумевает другое: 60 тыс. лет назад язык был достаточно развит и позволял описывать события из жизни вымышленных существ ― первопредков. Специалисты, изучающие происхождение языка, не могут пока надежно подтвердить или опровергнуть подобную гипотезу. Тем не менее ареальное распределение некоторых мотивов по миру свидетельствует в ее пользу.
Набор мотивов, известных накануне выхода современных людей из Африки, был невелик. Древнейшие мифы рассказывали о том, откуда люди появились на земле и почему они смертны. Кроме того, существовали рассказы о небесных светилах и животных. Реконструировать именно такой набор древнейших сюжетообразующих мотивов позволяет современная картина их распространения. Цепочка мотивов, представленных в Африке, за ее пределами продолжается в Индии и тянется дальше, в Австралию, в тихоокеанские районы Азии и в конечном счете в Америку. Подобных следов, правда, нет в Аравии и на юге Ирана, но эти лакуны объяснимы. Археологические исследования показывают, что население засушливого Аравийского полуострова за прошедшие со времени выхода из Африки десятки тысяч лет полностью сменилось и, скорее всего, не единожды. То же, возможно, касается юга Ирана. Кроме того, южный Иран очень плохо исследован, о местном фольклоре нет никаких данных.
Сделаем одно важное замечание. Сама по себе картина распространения фольклорно-мифологических мотивов о выходе человека из Африки не свидетельствует. Чтобы объяснить, почему сходные мифы известны одним народам и не известны другим, можно придумать несколько исторических сценариев. Все они будут равновероятны и равно недоказуемы. Придумыванием подобных сценариев как раз и занимались немецкие миграционисты в начале ХХ в. О выходе современного человека из Африки около 60 тыс. лет назад известно по данным не мифологии, а генетики, которые все больше подтверждаются и материалами археологии. Лишь вооружившись гипотезой «африканской прародины», мы вправе делать вывод о времени и направлении распространения фольклорно-мифологических мотивов. Почему именно этой гипотезой? Да потому, что никакими другими миграционными процессами, известными по материалам генетики и археологии, глобальные закономерности в распределении мотивов объяснить не удается.
Вместе с тем данные мифологии и фольклора не просто иллюстрируют выводы, к которым пришли представители других исторических дисциплин. Взятые изолированно, эти данные недостаточны для полноценной реконструкции прошлого, но они представляют собой особый источник информации, независимый от лингвистики, археологии и генетики.
Вскоре после начала расселения поток африканских мигрантов разделился. От района Персидского залива некоторые продолжили следовать на восток вдоль морских побережий, достигнув Юго-Восточной и Восточной Азии, Новой Гвинеи и Австралии. В эпохи оледенений западная Индонезия являлась продолжением Азии (субконтинент Сунда), а Австралия, Новая Гвинея и прилегающие острова образовывали крупный континент Сахул. Другие группы людей из района Персидского залива стали расселяться в северном направлении. В приледниковой зоне Евразии они заняли примерно ту же территорию, на которой раньше жили неандертальцы. Контакты между потомками этих двух групп переселенцев, индотихоокеанской и северной, надолго оборвались: их разделяли высокогорный Тибет и окружающие его засушливые области в центре Азии. Эти территории длительный период оставались незаселенными, либо заселенными крайне редко. Раз обитатели индо-тихоокеанской зоны и континентальной Евразии между собой не общались, вполне естественно, что их мифологии развивались по-разному и со временем все более различались.
В мифологиях индо-тихоокеанской зоны до наших дней сохранилось древнее африканское ядро, например мифы о выходе первопредков из-под земли, о Луне, обманом заставившей Солнце съесть своих детей и тем спасшей мир от невыносимого зноя, о смене кожи как условии бессмертия (см. цв. вкл. 22), равно как и ряд других мифов, объясняющих, почему люди смертны. Полтора десятка лежащих в основе подобных мифов мотивов уходят корнями в Африку, где они встречаются широкой полосой от Гвинеи и Сенегала до юга Судана, а также в Центральной и Южной Африке у народов банту. У койсанских народов (бушменов и готтентотов) этих мотивов значительно меньше.
