А между тем, это высокомерие едва ли было оправданным. Скопческий миф только однимотличается от других грандиозных мифов, управлявших историческим развитием: мы видим его сразу после рождения, сырым, неотстоявшимся, не вобравшим в себя духовную энергию десятков поколений, творческий пыл талантливых писателей и ораторов. Еще не образовалась историческая дистанция между ним и реальными событиями, версию которых он излагает. У современников есть свои представления о каждом персонаже и о каждом событии. Но со временем живая память слабеет, и ощущение нелепости полностью исчезает. У большинства библейских образов есть свои реальные прототипы, от которых миф не взял ничего, кроме имени и двух-трех штрихов биографии. Но искажений никто не замечает.

Скопческий миф беззастенчиво использовал основные конструкции христианского мифа, сюжетные построения, роли. Даже Символ Веры с трогательным простодушием построен на прямом заимствовании: «Един Учитель Отец наш Искупитель, и матушка Акулина Ивановна, да батюшка Александр Иванович; а прочим я никому не верю». Но точно так же и христианский, и все прочие мифы вырастали не на пустом месте, они вбирали целыми блоками старые легенды, если считали их созвучными себе, и если миф побеждал, то только существование внутри него могло спасти элементы старых мифов от полного забвения. Если бы не бесплодие, исключающее для третьего пола участие в эволюции, вполне можно было бы представить себе ситуацию, когда хотя бы на какой-то отрезок времени от христианства осталось бы только то, что впитал в себя и по-своему интерпретировал скопческий миф. Почему нет, случилось же такое на наших собственных глазах с мифом коммунистическим, много вобравшим в себе от христианства!

Миф допускает только две позиции. Можно находиться внутри него и можно стоять вне. Взаимопонимание невозможно: миф полностью перестраивает зрение, мышление, эмоциональный настрой, что тоже знакомо нам по собственному опыту. Высокопоставленные чиновники, интеллектуалы, заседавшие в комиссии по скопцам, были неспособны мысленно отождествить себя с объектом своего изучения вовсе не потому, что стояли на более высокой ступени умственного развития и культуры. Главная причина была в том, что они находились внутри двух разных мифов. То, что для одних было нормально, естественно, правильно, другим казалось жалкими бреднями, примитивной и глупой мужицкой болтовней…

Детектив, однако, еще не закончен. Не прописаны фигуры и характеры главных действующих лиц.

Начнем с таинственного Искупителя.

Когда изучением скопчества занялись всерьез, ни посмотреть на него, ни спросить о чем бы то ни было стало уже невозможно. В 1832 году «известный Старец» скончался, так и не покинув ни разу пределов Суздальского монастыря.

Нельзя сказать, что исследователи испытывали недостаток материала. В их распоряжении, помимо множества свидетельств, документов, воспоминаний, были собственные произведения Искупителя, ходившие во множестве списков, – его послания, его подробное и с большой силой прокомментированное им самим жизнеописание, которое скопцы называли «Страдами»: кажется, ни один пророк в истории не обходился еще без подобной полуисповеди-полуманифеста, и первым, при всех бросающихся в глаза различиях, мне почему-то вспоминается «Майн Кампф»…

И все же аналитики честно признавались, что на главном лице, составляющем «средоточие этого баснословного хаоса», лежит глубокий мрак. Неизвестно ни откуда был родом этот человек, ни какого он звания и происхождения. Он выступал под многими именами, но нет никаких доказательств, что хотя бы одно из них было настоящим. В сумасшедший дом (по распоряжению Павла I?) он поступил как «Неизвестный», потом назвался, как мы помним, Семеном Селивановым. В богадельню переведен уже под именем Кондратия Селиванова, крестьянина села Столбова Орловской губернии. Удержал за собой это имя и потом, когда при выходе из богадельни был приписан к Санкт-Петербургскому мещанству. Министерство внутренних дел распорядилось найти такое село и произвести в нем повальный обыск. Село в Дмитровском уезде обнаружилось, но все жители, включая древнейших стариков, единогласно утверждали, что о таком человеке никогда не слыхали. Родился он в этом селе, но под другим именем, или, наоборот, был настоящим Кондратием Селивановым, только происходившим из других мест, или мистификация вообще была двойной – думать можно было что угодно. Легенды же еще больше сгущали этот мрак, закрепляя за Искупителем имя Петра III: да, конечно, Селиванов – это псевдоним, взятый из конспиративных соображений.

Архимандрит Досифей, записывавший показания соловецких скопцов, еще больше увеличивает эту путаницу имен. Добавляются еще и Фома, или Фомушка, и Иван, и Андрей Селиванов.

В конце концов остановились на Кондратии Селиванове как на единственном имени, под которым Старец значился официально, – как говорим мы теперь, на паспортном.

Гораздо большей ясности удалось достичь в реконструкции жизненного пути Селиванова. Это о нем рассказывали первые разоблаченные скопцы, называя его «Киевским затворником». Но признанным наставником секты он стал не сразу как и само скопчество не сразу выделилось из бесчисленного множества еретических сект.

Законы жанра требуют, чтобы пророк, претендующий на духовное лидерство, предстал пред миром человеком много выстрадавшим, гонимым – никто не поверит, что сытому и благополучному может открыться истина. Но Селиванов, судя по всему, в начале жизни и в самом деле занимал место на таких ярусах социальной пирамиды, ниже которых вообще ничего не было. Нищий, бездомный, бродяга, вынужденный к тому же скрываться от властей – в связи с чем, неизвестно, но только не со своей главной особенностью. Скопцы в те времена никого не интересовали. Приют ему давали и прятали его от преследователей Божьи Люди – сектанты разного толка. Где это происходило – не вполне понятно, возможно, в разных местах. Но главные события, скорее всего, развернулись в Епифанском уезде Тульской губернии.

В Селиванове Божьи Люди видели «своего», позволяли участвовать в собраниях. Вел он себя ниже воды, тише травы: садился у самого порога или даже за порогом и «никогда не отверзал уст своих», за что прозван был «Молчанкою». Каким же образом удавалось ему проповедовать свою «чистоту»? Как могли появляться у него последователи? А если бы они не появлялись, с чего бы вдруг проснулась к нему вражда со стороны наиболее влиятельных сектантов? Одна из пророчиц чуть не убила его камнем, брат ее несколько раз подстерегал Селиванова на дороге, чтобы застрелить из ружья. Пророк Филимон, местный златоуст, который «ходил в слове бойко», тоже грозил расправой, если Кондратий не прекратит, прикидываясь смиренником, отвращать от него людей.

Возвышению Селиванова помогли две женщины. Одна, Акулина Ивановна, была содержательницей большого Корабля, объединявшего до тысячи Божьих Людей. Вторая – ее главная пророчица Анна Романовна, славившаяся умением предсказывать, каким будет урожай хлеба или улов рыбы. Анна Романовна объявила Селиванова «Богом», а Акулина Ивановна, почитавшаяся как Владычица и Царица Небесная, стала представлять его как своего сына.

Секта раскололась, недруги были посрамлены, но не простили. Когда в Сосновке, в конце 1774 или в начале 1775 года, искали «начинщика» оскопления нескольких человек, Селиванова, прятавшегося в подвале под тремя полами, выдали солдатам Божьи Люди. Отношение к скопцам непричастных к секте было крайне негативным. Когда из Тулы, где состоялся суд, арестанта перевозили в Сосновку, народ «всячески над ним надругался», кто бранил, кто плевал на него. Но сказывалось и какое-то таинственное покровительство. Вместо каторги в Нерчинске, как было сказано в Указе Екатерины II, Селиванов оказался в Иркутске, жил на свободе, ходил по городу с блюдом, собирая пожертвования на церковное строение.

Селиванов рассказывает в «Страдах», как по пути в Иркутск, продолжавшемся полтора года, повстречался он с Пугачевым. Сопоставление дат показывает, что быть этого никак не могло: к этому времени казнь Пугачева давно уже состоялась. Очевидно, этой встречи настоятельно требовала логика мифа – Пугачев, в котором немалая часть народа тоже видела Петра III, должен был непременно каким-то образом уступить свои права Селиванову. А вот встреча с Павлом I находит подтверждения, хоть и не прямые. Каким еще образом мог человек, осужденный на вечную ссылку, вдруг оказаться в Петербурге? Заточение же в сумасшедший дом, пусть и косвенно, удостоверяет, что кощунственное предложение императору и в самом деле было сделано.