Там, в церкви, совсем еще маленьким мальчиком, Калистрат впервые увидел покойника. Вид гроба, горестные рыдания близких, скорбное пение – все это повергло его в ужас. Неужели и я будут так же лежать? Заупокойная служба кончилась, а страшная эта картина так и осталась у мальчика перед глазами. И с тех пор он никак не мог ее прогнать. Страх смерти преследовал его неотвязно. Родители внушали: кто не грешит, строго держит посты, несет Бога в сердце, тот не должен бояться смерти, ему уготовано место в раю. Но это не помогало справиться ни с ночными кошмарами, ни с леденящими сердце мыслями. «Ты еще маленький, тебе ли об этом думать!» – успокаивали его старшие. Мальчик оживал – но не надолго: вскоре же смерть являлась за кем-то из детей.
Подростком, лет в 14, Калистрат познакомился со скопцами. О том, как это произошло, кто привел его в секту, я не узнал почти ничего. Дав с первых же дней зарок молчания, он так и остался ему верен. Я только понял, что о смерти скопцы говорили не так, как родители, не так, как говорил священник в церкви. Смерть – наказание за грех, а человек чистый, очистившийся – бессмертен. Ему не нужно ждать какого-то особого перехода к вечному блаженству. Оно начнется здесь же, на земле, сразу – как только станешь таким, как эти ласково смотревшие на него люди…
Происходила ли в нем какая-то внутренняя борьба? Появлялись ли сомнения? Был же у него перед глазами пример родителей, если даже предположить, что до понимания многих важных вещей в жизни он еще не успел дорасти. Детей в семье было много. Родители их любили, заботились о них. Дети, в том числе и сам Калистрат, отвечали им тем же. Даже в старости о совсем отчем доме он говорил с большим теплом. Все дети, это общий закон, на определенных этапах взросления видят себя в будущем таким же, как родители. Эти фантазии занимают огромное место в их духовном мире. Мальчик не мог не понимать, что эти мечты превратятся в пыль под ногами, если он станет полноправным членом секты. Задумывался ли он над этим? Понимал ли, какую высокую цену предлагают ему заплатить?
Не в такой, конечно, лобовой форме, но я задавал эти вопросы Калистрату, и он без всякого напряжения на них отвечал. Я понял, что участие в скопческих радениях, как именовали сектанты свой мистический ритуал, полностью изменило у него ощущение действительности. Реальность, к которой принадлежали и родительская семье, и та семья, которая могла бы появиться у самого Калистрата в будущем, стала видеться расплывчато, туманно – как сон. А тот мир, в который погружала скопцов их вера, нес в себе все признаки реальности. Вот хотя бы такой наглядный пример. Один из монологов Калистрата о бессмертии (а говорил он о нем с такой убежденностью, будто и меня старался привести в секту) я прервал довольно-таки бестактным вопросом: а умирали ли скопцы? Случалось ли ему с этим сталкиваться в то время, когда для него еще возможно было отступление? «Конечно, умирали!» – не моргнув, ответил мой хозяин и даже назвал несколько имен, подтверждая этим, что восторженность неофита не сделала его ни слепым, ни глухим, а печальные эти факты ни от кого из членов секты не скрывались. Но они не задевали сознания. Им даже не искалось никакого пристойного, с позиции элементарной логики, объяснения. Никаких «раз так, то следовательно»! Смерть принадлежала реальности, а между нею и миром грез не было никаких точек соприкосновения.
Еще более поразительным показалось мне то, что страшная операция, которой этот человек подвергся (возможно даже, подверг себя сам, в этих сектах часто практиковалось самооскопление), не оставила мучительных следов в его памяти. Что это такое, я мог себе хорошо представить. Есть ряд заболеваний, вынуждающих врачей прибегнуть к кастрации. Даже в больничных условиях, с применением анестезии, обезболивающих препаратов, невозможно избавить больных от крайне тяжелых минут. Калистрат же о том, что он называл своим крещением, рассказывал без подробностей, но совершенно спокойно, как о чем-то, что произошло помимо него, не причинив ему ни страха, ни боли.
Самыми тяжелыми в его жизни были тюремные годы. Суду были преданы все члены секты. В Якутию выслали шестерых. Среди них были две женщины, несшие на себе большую скопческую печать: это подразумевало удаление сосков, клитора, больших и малых половых губ. Этап длился чуть ли не четыре года. В тюремно-каторжной иерархии скопцы считались париями. Их третировали, над ними издевались все – и уголовники, и конвоиры на этапе, и надзиратели в тюрьмах. Отнимали у них последнее, изводили оскорбительными кличками, били. Никто их не защищал. У групп любой другой «масти» были свои враги, но были и союзники. Эти же были одиноки, презрение и отвращение к ним сплачивало всех. Но в Ярославле, где они задержались дольше всего, года на полтора, старший товарищ Калистрата, видимо, их лидер, сумел вступить в контакт с охранниками и завладеть их вниманием. Некоторое время спустя двое из них себя оскопили, за что были отлучены от церкви. Так рассказывал Калистрат.
В Якутии скопцам пришлось поначалу туго. Но они были усердны, трудолюбивы, и жизнь у них наладилась. В поясах они принесли с собой семена арбузов, других южных овощей и фруктов и научились их выращивать в условиях короткого, но по-настоящему жаркого лета. И для местных жителей, и для поселенцев важным подспорьем была охота. Скопцы от этого раз и навсегда отказались – недаром, по своему самоназванию, они были «белыми голубями»! «Убивать живое мы не могли».
Когда началось раскулачивание, выяснилось, что самые богатые люди во всей округе – это именно они, скопцы. Нависла угроза репрессий. Тогда тот же их лидер произнес целую речь. Нам, сказал он, запасы необходимы, потому что мы одиноки. Когда мы состаримся и ослабеем, некому будет о нас позаботиться. У нас своя жизнь, мы не делаем и не желаем никому плохого. Пожалуйста, не трогайте нас! Речь произвела сильное впечатление. Конечно, никаких запасов никто им не оставил, но и преследовать, обвинять не стали. Возможно, и то подействовало, что скопцы жили коммуной. Ничего своего, все только общее.
Дожили все до глубокой старости, но в конце концов возраст начал брать свое. Калистрат остался последним. Одиночество не изменило его привычек. Тех, кого скопцы почему-либо чуждались, продолжал сторониться и он. С кем считали возможным общаться, и он поддерживал отношения, но в тех же границах. Сам обеспечивал себя всем необходимым – а хозяйничал он поразительно умело, ни у кого не просил помощи. Промелькнула у него в разговоре фраза о том, что если есть у человека дети – это хорошо. Но ни зависти к такой судьбе, ни раскаяния я не почувствовал. Вообще его речь эмоционально была никак не окрашена. Голос оживал и глаза начинали блестеть, только когда он говорил о Боге.
Помню, что меня это очень смущало. Я не мог ни отвечать в тон ему, ни возражать, отстаивая свои взгляды, в ту пору – крайне примитивные. Впервые в жизни я с глаза на глаз беседовал с человеком не просто глубоко религиозным, но сделавшим эту веру единственным смыслом своей жизни. Мне было бы легче, если бы я чувствовал в нем хоть малейший психический надлом. Профессиональный опыт, пусть совсем пока небольшой, у меня тогда уже был. Но даже тень расстройства тут не проглядывала! Никаких причин смотреть на собеседника глазами представителя самой гуманной профессии! Только много времени спустя пришло мне в голову то, что, наверное, сразу должно было стать очевидным: такая разговорчивость, такая откровенность – вовсе не в характере Калистрата, не в стиле его отношений с людьми, которых скопцы, в противоположность себе, называли «мертвыми». Какой-то, наверное, особый момент пришел в его жизни…
Дома, в Иркутске, я сразу кинулся искать книги о скопцах, расспрашивал всех, кто хоть что-то о них знал. И был до глубины души поражен, когда обнаружил, что речь идет вовсе не о какой-то маленькой, странной группке людей. Когда Калистрат принимал свое «крещение» (или «огненное крещение», так тоже они говорили), это поветрие шло уже на убыль. Но все равно скопческих сект было великое множество, и их состав непрерывно обновлялся. А еще несколько десятилетий назад счет «белых голубей» в России шел чуть ли не на миллионы! Как это понять? Что могло заставить такое множество людей добровольно соглашаться на то, что в определенном смысле было ничуть не лучше самоубийства? И почему я ничего об этом не знал, хотя всегда любил историю и читал о ней достаточно много?
