До того, как профессионально заняться проблемой смены пола, я не раз сталкивался с гермафродитами. Как и любой, наверное, врач. Что и понятно: если определенный процент в поколении приходиться на людей, занимающих промежуточное положение между мужской и женской его частями, то в той же примерно пропорции они должны появляться и на приеме у терапевтов, хирургов, стоматологов… и у психиатров. Я не задумывался специально над тем, почему среди них так много неустроенных, неопределившихся, «не вписавшихся», постоянно попадающих под колеса жизни. Но если бы меня впрямую спросили об этом, я бы, наверное, сказал, что все это – печальное, но закономерное следствие органических нарушений, вызванных ошибкой природы. Гермафродитам на роду написано быть безнадежными аутсайдерами, неадаптированными, некоммуникабельными. Знаете, что такое аномалии умственного развития? Ну, а это тоже аномалии развития, но только полового. Не то же самое, но где-то рядом.
Погружение в психоэндокринологическую проблематику, позиция действенной помощи, которую я стал занимать по отношению к гермафродитам, заставили меня в корне изменить этот глубоко ошибочный взгляд. И самое глубокое влияние оказали именно контакты с пациентками, страдающими синдромом тестикулярной феминизации. Впрочем, «страдающие» здесь – не более чем дань привычной для медика форме высказывания. Я уже говорил, что гермафродитизм – не болезнь. А в данном случае интерсексуальность вообще становится дополнительным фактором здоровья и силы. Я не знаю, прав ли был Эфраимсон, заглазно, через несколько веков поставивший этот диагноз английской королеве. Но он мог быть прав, вот что здесь принципиально важно. Генетический мужчина, принявший за счет гормонального сдвига женский облик и воспринимаемый миром как лицо женского пола, может прекрасно выглядеть на любом престоле. Делать любую карьеру, властвовать над умами, привлекать сердца…
Но где же искать объяснения? Что делает эту разновидность гермафродитизма исключением из общего ряда? Может быть, все дело в каком-то особо благоприятном гормональном фоне?
И тогда потихоньку, исподволь я начал еще одно важное исследование. Пользуясь тем, что наше общение с пациентами длится годами, я стал фиксировать все, что рассказывали они мне о своем детстве. Нелегко было систематизировать этот огромный по объему материал, рассыпающийся на тысячи мелких фрагментов – не рефлексированных, не переработанных детским сознанием подробностей давно канувшего в прошлое бытия. Но постепенно из крошечных осколков стала складываться цельная картина.
То, что они «не такие, как все», большинству гермафродитов известно с тех самых пор, до каких дотягивается их память. Очень часто (как в случае с Алешей) они узнают об этом от родителей, но бывает, что родных опережают дети, проявляющие, как известно, обостренный интерес к различным особенностям человеческого тела. Иногда сам ребенок, рассматривая себя с тем же самым любопытством и сравнивая то, что видит, у других и у себя, начинает доискиваться объяснений. Но до поры до времени это открытие эмоционально не окрашено. «Я не такой» не равнозначно «я плохой».
Рубеж проходит где-то в 4-5-летнем возрасте. Не столько в каких-то словесных формулах, сколько на уровне ощущений появляется убеждение в своей неполноценности. Если ребенка дразнят, «обзывают», как выражается Женя, если он слышит разговоры, которые если не содержанием, пока для него недоступным, то интонацией ясно доносят до него отношение взрослых, если родители удерживают его дома, препятствуют контактам с другими детьми, то все вроде бы становиться понятным. Но я столкнулся с несколькими историями, когда такое приниженное самовосприятие вырастало изнутри. «Никто мне этого не внушал – я сам это понял».
Есть много наблюдений за тем, как формируется психический статус у других обиженных судьбой детей – маленьких инвалидов. Они тоже растут с сознанием своего изъяна. Им недоступно много из того, чем беззаботно пользуются здоровые сверстники, они не могут участвовать в общих играх, их атакуют со всех сторон любопытствующие и жалостливые взгляды. Все это тоже создает питательную почву для формирования стойкого убеждения в своей неполноценности, и так зачастую и происходит. Но бывает и по-другому – в душе больного ребенка рождается жажда самоутверждения, стремление к достижениям, способным компенсировать то, чего не по своей вине он лишен. Несчастье может быть не только причиной слабости, но и источником силы! В моих же записях, относящихся к гермафродитам, нет не одного подобного примера. Как можно предположить, в этом проявляется исключительная, беспримерная сила внутренней потребности в том, чтобы занять определенное место среди мальчиков-мужчин или девочек-женщин.
Мы все испытали на себе действие этой силы, что никак не отложилось в нашем сознании. Точно так же едва ли мы могли бы рассказать, как именно ощущаем силу земного притяжения. Чтобы получить о ней чувственное представление, надо попасть в космос, пережить состояние невесомости…
Ни взрослый человек, ни маленький ребенок не может существовать, зная, что он – отщепенец, он – «хуже всех». Начинаются инстинктивные поиски форм приспособления. Я насчитал три способа, которые можно считать типовыми.
Первый основан на вытеснении – одной из самых распространенных защитных реакций психики, великолепно описанной Фрейдом. Страшное знание исчезает, и ко всему, что может его реанимировать – к вопросам, замечаниям, насмешкам – ребенок становится глух. А вместе с тем им овладевает навязчивое желание на каждом шагу получать подтверждение, то он ничем не отличается от других. Если считать главной добродетелью ребенка послушание, то это образцовые, эталонные дети. Они раболепно выполняют все требования старших, никогда не получают замечаний, ни в чем не проявляют собственную волю и характер. Личность превращается в воск, из которого даже не очень сильные и ловкие руки могут вылепить, что угодно. Гордость, самолюбие подавляются. Насмешками, оскорблениями, унизительными прозвищами этих детей можно довести до слез, но они быстро успокаиваются, обида сразу же забывается, стоит кому-нибудь походя погладить их по головке.
Детство не оставляет в памяти тяжелого следа, но оно, строго говоря, никогда не кончается. Вырастая, эти люди остаются глубоко инфантильными, зависимыми. Они не способны принимать самостоятельные решения, активно строить свою жизнь.
Другой характерный способ защиты я бы назвал самоотрицанием. Дети замыкаются в себе, сосредотачиваются на переживания своего «уродства», «безобразия», «никчемности». Они словно бы спешат настолько отравить себя этим остро негативным отношением, чтобы стать нечувствительными к любой грубости и недоброжелательности со стороны окружающих. Но тем самым обрекают себя на одиночество, на тусклое, безрадостное существование.
Наблюдений такого рода у меня немного, но это позволяет говорить о том, что этот тип встречается редко. Ведь я проводил исследование среди своих пациентов, а чтобы ими стать, требуется проявить хотя бы минимум активности, желания улучшить свое положение, что несовместимо с постоянным самобичеванием. Подозреваю, что век таких людей короток. Они живут, пока есть кому хотя бы элементарно о них позаботиться.
Женя, Алеша – они демонстрируют нам третий способ защиты, встречающийся, по моим данным, наиболее часто. Алеша, как мы помним, назвал его мимикрией. Ребенок вступает с окружающим миром в сложную и опасную игру – наподобие шпиона, заброшенного во вражескую страну, он выдает себя не за того, кто есть. Как он это делает, мы уже знаем, но поразительно то, что действуя в одиночку, ничего не зная о себе подобных, о прибегает к тем же стандартным способам маскировки, что и они.
Конспирация дает ему возможность занять вполне приемлемые жизненные позиции, развить интеллект, достичь экономической независимости. Но финал этой игры предопределен, она никогда не кончается победой отчаянного игрока. И дело даже не в том, что с возрастом камуфляж становится все более бессмыслен. Один обман тянет за собой другой, одна ложь требует подкрепления другой ложью, и в конце концов наступает момент, когда личность уже не может противостоять этому нагромождению неправды.
