— Я мечтал подготовить себе смену, воевода.

Но Свенельда тогда отвлекли, разговор забылся, и Ярыш никогда более к нему не возвращался. И до сей поры умело и расчетливо прикрывал левую сторону своего побратима и полководца.

— Нет, это не из-за первого страха, — сказал он, выслушав опасения Свенельда. — Парень отважен и жесток, но жестокость пройдет, жестокость воина в первом бою — от неуверенности в своем собственном мече, воевода.

— Приглядывай за ним, Ярыш.

— Да, но тогда тебе придется почаще поглядывать самому на свою левую сторону, — усмехнулся Ярыш.

— Ты утратил этот навык?

— Это ты, воевода, утрачиваешь навыки собственной хитрости, — многозначительно произнес собеседник.

— Мне стал непонятным наш разговор.

— Ты не держишь во внимании своем тайного шептуна князя Игоря, которого зовут Кисан.

— А вот разговор об этом отложим до иных времен. Когда они придут, те времена.

Свенельд уже хотел было отпустить старого друга, но во дворе загомонили дружинники, и почти тотчас же в палату вошел молодой гридень:

— Женщина от княгини Ольги, воевода!

— Пусть войдет. Гридень вышел.

— Выйди и ты, — сказал воевода дружиннику. — Но так, чтобы слышать каждое слово.

Ярыш вышел следом за гриднем, завернул за угол шатра и сел под легкой стеной. Эта сторона шатра ниоткуда более не просматривалась, и дружинник слышал каждый звук, доносившийся сквозь ткань.

Вскоре в шатер кто-то вошел, и Ярыш сразу узнал напевный голос старой няньки княгини Ольги. Он хорошо помнил ее еще по детству в Пскове:

— Хвала и слава воеводе великого князя Игоря Свенельду!

— Будь здорова, старая. С чем пожаловала?

— Великая княгиня бересту наказала тебе передать.

Свенельд с привычной требовательностью протянул руку. Старуха покопалась в складках своих широченных одежд, извлекла свиток и подала его воеводе.

«ИНОХОДЦЫ ХОДЯТ ИНЫМИ ПУТЯМИ. ЖДУ, ЧТО ТЫ НЕ ОШИБЕШЬСЯ».

— Что велено передать из уст в уста?

— «Иноходка привыкла ночевать в своем деннике», — старательно проговорила старуха. И добавила: — Особенно в новолуние.

— Что еще?

— Это все.

— Ступай, старая.

Пятясь и кланяясь, старуха вышла. Свенельд подошел к пологу, выглянул:

— Слышал?

— Каждое слово.

— Зайди.

Вошел Ярыш. Воевода молча протянул ему послание княгини. Подождал, пока дружинник прочтет его, спросил:

— Что скажешь'

— Это не ловушка, Свенельд. А если ловушка, то настолько хитрая, что мы с тобой ее не разгадаем. — Ярыш помолчал, подумал, усмехнулся. — Да и зачем разгадывать, если ты все равно поскачешь на ино-ходке через три дня.

— Почему — через три дня?

— Потому что именно тогда начнется новолуние. Воевода ничего не ответил. Наступило молчание.

— Иноходку, наверное, привели вместе со старухой, — сказал наконец Свенельд, размышляя. — Спрячь ее, пожалуй, пока подальше, Ярыш.

— «Пока» или «пожалуй»? — усмехнулся друг детских игр.

Свенельд очень серьезно посмотрел на него и очень серьезно уточнил:

— Пока

— Вот теперь кое-что прояснилось, — сказал Ярыш. — Поставлю в денник у леса. Вместе с молодняком.

— Подожди. Помнится, у тебя должен быть приятель в охране княгини Ольги'

— Есть. Охрид. Глаза и уши великого князя. Давненько с ним не виделся

— Вот и навести. И побудь там до второй новолунной ночи.

— Я понял.

Дружинник пошел к выходу, но остановился. Сказал с усмешкой:

— Что, воевода, детство снится? Мне, признаться, тоже. А куда от него денешься?

И вышел.

Ночь была густой и липкой, как китайская тушь, и силуэт одинокого всадника проплыл в ней невесомо, будто призрак. И все же один из двух стражников запоздало встрепенулся:

— Что-то мелькнуло вроде.

— Показалось тебе, Охрид, — лениво сказал второй. — Да, так в том походе…

— Нет, не показалось. Не показалось, Ярыш!… Конь иноходью шел, без топота. А иноходец только у…

— Жаль…

Тускло блеснуло отточенное лезвие ножа. Первый стражник без стона осел на землю.

— Гляди в себя — дольше проживешь.

Ярыш стащил тело в Днепр без всплеска. Оттолкнул от берега на стремнину.

— Прости, друг…

И вернулся на прежнее место.

На пути к обнесенному высоким дубовым тыном дому никто более не приметил одинокого всадника на черном коне. То ли по невниманию, то ли из благоразумия. Всадник шагом подъехал вплотную к тыну, спешился, шепнул коню в бархатное напряженное ухо:

— Ждать.

Ощупью нашел неприметную калитку, беззвучно открыл ее, вошел в сад. Постоял, настороженно прислушиваясь, подпер калитку дубовым дрыном, заботливо припасенным с внутренней стороны, и напрямик, минуя тропинку, широко зашагал по мокрой от росы траве.

Дверь в дом тоже оказалась открытой. Таинственный путник вошел внутрь и осторожно двинулся по пустым комнатам, легко ориентируясь в совершеннейшей темноте, и ни одна половица не скрипнула под его легкими уверенными шагами. Поднялся по лестнице, наверху остановился и беззвучно вздохнул, ожидая, когда успокоится вдруг бешено забившееся сердце. И только потом приоткрыл ближайшую дверь, тихо шепнув:

— Ты — звала.

— Я потеряла голову, Свенди, — с тоской ответил мягкий женский голос. — Я отослала челядь, в доме никого нет.

Здесь тоже было темно. Свенельд шагнул, нащупал ложе, присел на край.

— Я тебе нужен?

— Ты нужен мне уж два десятка лет, — горько вздохнула женщина. — Но больше я не могу. Не могу, не могу… Я испытала великий позор, но винить мне некого, кроме своих надежд.

Свенельд молчал и не двигался, но руки нашли его. Мягкие женские руки, прохладные даже в эту знойную душную ночь. Но они были преждевременны, и хотя он мечтал об их прикосновениях чуть ли не с детства, сейчас от них все же следовало держаться подальше.

— Не страшись, Свенди. Перед тобою не та безгрешная дева, к которой ты когда-то боялся притронуться.

— Кто же осмелится притронуться к дочери конунга русов, ставшего первым Великим Киевским князем? — невесело усмехнулся воевода. — Когда я вешал тебе на шею очередное ожерелье из белых кувшинок, мои руки были ледяными совсем не от холодной воды.

— Знаю, — тихо и требовательно шепнула она. — Идем. Идем, нас ждет опочивальня. Не супружеская — моя. И я согрею твои вечно ледяные руки…

Были горячие объятья, смятые пуховики и смятые сердца Только не прозвучало ни одного слова, потому что ничего изменить было уже невозможно. И не просто потому, что оба имели семьи и священное таинство брачного обряда не подлежало никаким изменениям. Все было сейчас непросто, они это не только понимали, но и ощущали до физической боли в согласно бившихся сердцах.

Когда— то юный Свенди терял дар речи от одного взгляда горделивой и своенравной дочери Великого князя Киевского Олега. Со всем пылом нерастраченных мечтаний молодости он бросался за столь любимыми ею белыми кувшинками в самые черные омуты озер и заток, будто надеялся охладить в мрачных водах изматывающий его днями и ночами жар неистово стучавшего сердца Как он тогда мечтал спасти ее от гибели, уберечь от любой напасти, унести, умчать на бешеном коне, спрятать от всех и оберегать, всю жизнь оберегать от людского зла или внезапного гнева капризных богов. Нет, он не осмеливался ни на что надеяться -он мог лишь мечтать о чуде, ясно представляя себе, что чуда не будет никогда. А когда оно все же свершилось, он с горечью понял, что чудо опоздало. Что ее жаркие объятья теперь смертельно опасны и для нее, и для него, и в особенности для его близких.

А Ольга, гордая и гневная великая княгиня Великого Киевского княжества, думала сейчас не о том, что никогда никого не любила, кроме собственного отца, умершего таинственной смертью в расцвете сил. Она вообще ни о чем не думала и не могла думать в эти мгновения сладостной усталости. Она могла только чувствовать, и новые, никогда ранее не испытываемые ею чувства переполняли до краев все ее существо. Она не осмеливалась даже про себя назвать это ощущение счастьем, но понимала, что иного названия для него просто не существует. И еще одно — даже не чувство, а скорее предчувствие — шевелилось где-то в глубине ее души, но она гнала это предчувствие, потому что оно страшило ее своею непредсказуемостью.