Сьюзен Томпсон, опрятная, причесанная и подтянутая, как спортсменка, впустила нас в квартиру, ходившую ходуном от оглушительной музыки. С кивком и улыбкой она произнесла какие-то слова, которые я не расслышал, потом повела плечом и жестом пригласила нас с Халмером следовать за ней.

Мы прошли через прихожую, мимо гостиной, из которой доносился этот гвалт. Бросив взгляд в комнату, я увидел компанию из четырех или пяти цветных парней лет восемнадцати, усердно игравших на музыкальных инструментах: барабанах, пианино, гитаре, саксофоне, может, еще на чем-то. Звуки были такими громкими, что, казалось, можно было видеть, как они заполняют комнату. Ребята так углубились в работу, что было ясно: у них на уме предвкушаемые контракты со студией звукозаписи.

В конце прихожей была дверь, открывающаяся в обе стороны. Проведя нас сквозь нее, Сьюзен Томпсон закрыла дверь за нами, что убавило громкость до переносимого уровня, и с напускным удивлением покачала головой:

— Ребята с утра до вечера только этим и занимаются. Здесь даже сам себя не расслышишь. — Ее речь смягчал едва уловимый южный акцент, хорошо сочетавшийся с ее жизнерадостным выражением лица и уверенными манерами. — Садитесь к столу, — предложила она. — Хотите чаю со льдом?

— С удовольствием, — ответил я.

Мы находились на кухне, крошечной, как все кухоньки на Манхэттене, но аккуратной, чистенькой и обжитой, как корабельный кубрик. Мы с Халмером сели за небольшой столик с пластиковым покрытием и стали наблюдать, как миссис Томпсон готовит чай. Это напомнило мне о доме: о том, как я прихожу туда после работы во дворе, сажусь за кухонный стол и смотрю, как Кейт делает чай со льдом, а зимой — горячий кофе.

Что я делаю здесь вдали от дома, пытаясь понять другие поколения людей с другим цветом кожи, с другими судьбами и печалями? Ладно, все это должно скоро закончиться, и я снова залезу в свою нору.

Мы не пытались завести беседу, пока она не присела за стол, поставив перед нами высокие стаканы с холодным чаем. Я попробовал, мне понравилось, я похвалил, миссис Томпсон поблагодарила меня, и тогда я сказал:

— Вы знаете, что я хочу поговорить об Айрин.

— Знаю. — Она поглядела на Халмера, потом снова на меня. — Может, ужасно так говорить, но, по-моему, это к лучшему.

— Что — к лучшему?

— Что она умерла. Это жутко звучит, но это так. Такой жизни, как была у нее, — врагу не пожелаешь. Теперь хоть отмучилась.

— Думаю, между вами и вашей сестрой было очень мало общего, миссис Томпсон, — заметил я.

— О да, — вздохнула она, печально улыбаясь, — почти ничего. Мы были немного похожи, правда, она всегда была чуть полнее. И мне повезло, вот и все. Я встретила хорошего мужчину. А Айрин — нет. В этой жизни все очень просто, мистер Тобин.

— Я с вами не согласен, — сказал я. — Извините, что возражаю, миссис Томпсон, но мне кажется, что в вас было заложено то, что привлекло к вам хорошего мужчину, а вас — к нему. И я уверен, что Айрин изначально была такой, что рано или поздно нашла бы Джима Колдвелла.

На ее лице выразилось отвращение.

— Вы видели этого человека?

— Сегодня днем.

— Ну и как он вам понравился? Я покачал головой:

— Лично мне ни капельки.

— Айрин втюрилась в него по уши, — сказала она, и в голосе ее послышалось негодование. — Я допытывалась неоднократно, что она, черт побери, в нем нашла, а она каждый раз отвечала: “Ах, Сьюзи, разве ты не знаешь, что он — мой мужчина?” Ничего себе — ее мужчина. Для того чтобы покупать себе такие костюмы, он держал еще трех-четырех девиц вроде нее.

— А в жизни Айрин были другие мужчины? — спросил я.

— Мужчины? В жизни Айрин вообще не было мужчин, мистер Тобин, а Джим Колдвелл не в счет. В жизни Айрин ничего не было, кроме иглы, Колдвелла и иногда, может быть, меня.

— А друзья? Подруги?

— У нее не оставалось времени для жизни, мистер Тобин. Айрин пахала, как проклятая, потом пичкала себя этой дрянью, без которой уже не могла обойтись, а потом снова шла на панель. Когда ей было жить?

Я продолжал:

— А ее постоянные клиенты? Вы когда-нибудь говорили с ней о ее постоянных клиентах? Она покачала головой:

— Я ничего о них и слышать не желала. Она попыталась как-то рассказать мне о каком-то полицейском, который давал ей наркотики, но я не стала слушать. Я сказала ей, чтобы свою грязь она оставляла за порогом. Сама — пожалуйста, но всякую мразь чтобы в дом не тащила. Однажды она как-то зашла и привела с собой этого Джима Колдвелла. Я была вежлива, я никому не грублю, если в этом нет необходимости, но, когда остались одни, сказала: “Айрин, чтобы больше ноги этого человека у меня в доме не было”. И она его больше с собой не приводила. Я никогда к Джиму Колдвеллу горячей любовью не пылала, он знает это, да я и не пыталась скрывать.

— Он был у вас во время убийства Айрин?

— Да пришел, думал, что она здесь. Я беспокоилась не меньше, чем он, и не хотела звонить в полицию, чтобы его выпроводили, поэтому позволила ему остаться. Но потом все равно явились полицейские и сообщили, что Айрин убита, и мне пришлось подтвердить его алиби.

— Может, он на это и рассчитывал? — спросил я. Сначала она удивилась, потом задумалась, но в конце концов покачала головой.

— Нет, сэр, это не в его стиле. Он тут несколько часов распространялся о том, что с ней сделает, когда они встретятся, и он явно не шутил. Нет, это на него не похоже.

— Я так и думал. — Я покачал головой. — Не знаю, о чем еще вас можно спросить. У нее не было друзей, не было врагов, вообще не было жизни помимо Джима Колдвелла, героина и иногда вас. Но ее кто-то убил, и я никак не могу вычислить убийцу.

— Простите мне эти слова, — заметила она, — но, может, как считают в полиции, это все-таки сделала ваша родственница?

— Нет. С тех пор еще очень многое произошло. — Я отхлебнул еще чаю. — Поверьте, все упирается в вашу сестру. В ее жизни должен был быть еще кто-то. Может, старый школьный приятель, бывший любовник — словом, кто-то где-то. Айрин когда-нибудь была замужем?

— Нет, сэр. Айрин села на иглу, когда ей было пятнадцать лет, тогда же она и пошла на панель. — Поколебавшись, она добавила: