Он родился в огне, не ведая, кто или что он.

Он существовал, и этого пока было достаточно. Знание о себе и своей цели придет со временем, как он догадывался, пусть не сразу. Ибо сперва достаточно было просто существовать. И уцелеть. Не сгинуть.

Он осязал огонь, окружавший его, жуткие алые отсветы проникали сквозь сомкнутые веки — казалось, в самую глубину его души. И все-таки он не боялся. Скорее, он ощущал пламя, как новорожденный чувствует свои пеленки, покоясь в их мягких объятиях и будучи твердо уверен, что эти объятия не причинят ему вреда.

Он открыл глаза. Жара совсем не иссушила их, хотя огромные деревья вокруг почернели и увяли от дыхания пламени, их могучие стволы смогли только распалить ярость лесного пожара. Гибли травы, сама земля обуглилась и осыпалась, обнажая дымящиеся корни — они корчились, вырываясь из замученной земли, дабы питать чудовищный костер.

Он оказался у подножия почерневшей в огне скалы; зев пещеры был разверст лишь какое-то мгновение, точно утроба роженицы, а затем раскаленный каменный уступ зашатался и рухнул, завалив отверстие. Новорожденный лишь ощутил, как нечто сомкнулось позади него, и нечто раскрылось впереди. Он видел, как пламя бьется о скалу, взметая искры и горящие щепки, адским Дождем опадавшие вниз и угасавшие, чуть-чуть не долетев до Пришельца, он ощущал, как парит вокруг зола, не касаясь его. Он не знал, как и чем — но знал, что защищен, что пламя не сможет принести ему никакого вреда. Он открыл рот и рассмеялся. Это взбодрило, наполнившая его сила отозвалась щекотанием в жилах, словно по коже проплясал мириад игл. То была жизнь, она вливалась в него, и он опять рассмеялся, зная, что он там, где ему и положено быть, и что совершит то, для чего предназначен.

Это существовало внутри него, некий приказ, который он признавал, и смысл которого прояснится со временем. Отвернувшись от каменных обломков, он взглянул на окрестные деревья — их полыхающие кроны озарили все небо алым сиянием, ликующие огненные языки опаляли и пожирали все вокруг. Кроме него. Его же, свое детище, огонь ласкал нежно, по-матерински. Не сумев проникнуть взглядом за огненную стену, он устремил взгляд на себя, старясь узнать о себе все, что можно, прежде чем подчиниться исходящим изнутри приказам.

Он поднес ладони к лицу и увидал обугленною плоть. Верхний слой кожи был черен, точно кора обгоревших деревьев, он потрескался, сквозь него просачивались красные капли. Он приблизил руки ко рту, лизнул свою кровь — дабы постичь, какова она. Нежный солоноватый вкус понравился ему. Он был наг, на теле не было ни волоска: его, как панцирь, облекала такая же опаленная кожа, что и на руках. Но он понимал, что это совсем не важно. Он изменится и непременно найдет средство вспомнить себя. Он сделал шаг и ощутил, насколько полон сил. Второй шаг. Третий. Он спокойно шагал по горящей земле прочь от рухнувшей скалы — на юг, в самое пекло.

Когда он приблизился к деревьям, языки пламени раздвинулись, обвившись вокруг себя и открыв перед ним тропу. Тропа манила вперед. Лес вокруг него по-прежнему горел — но там, куда он ступал, была лишь опаленная земля, блаженно-горячая, густо покрытая пеплом. Он твердо шагал по ней, ничего не чувствуя, а некоторое время спустя уже не смог бы определить, давно ли начал свой путь. Время не имело значения в огненном котле, жар остался позади, и внезапно он обнаружил, что идет через лес, лишь слегка опаленный и пожухший. Над ним сияло ясное синее небом, резко обрывающееся там, где взгляд натыкался на большой черный столб дыма, вздымавшегося над пожарищем. Эта ясность понравилась ему меньше, чем пекло, но шаги его направлялись чутьем, и он слепо повиновался, зная, что так и должно быть.

И вот он вышел на усеянный валунами склон, сбегавший к реке, широкой и полноводной. Лес на другом берегу кончался у травянистой поймы. Он ощутил отвращение при виде воды, но понял, что должен переправиться, и принялся спускаться по склону. Почти у самой воды он остановился, присел за большим валуном и стал разглядывать лодчонку, привязанную у берега. То был крепкий плетеный челнок, обшитый кожей и груженный снаряжением охотника — коренастого, крепко сбитого мужчины, таскавшего охапки мехов из беспорядочной груды на берегу и бросавшего тревожные взгляды на зловещий северный горизонт. Этот человек явно опасался, что пожар распространится дальше и захватит его. На охотнике были кожаные штаны, обвязанные узкими полосами меха, и домотканая рубаха, распахнутая на мускулистой груди, поросшей густым вьющимся волосом — таким же темным, как длинная спутанная грива, откинутая назад с плоского широкоскулого лица и прижатая сверху обручем из кованой бронзы. Единственным оружием человека, насколько мог разглядеть наблюдатель, были большой лук со спущенной тетивой и топор дровосека, уложенный в лодку. Подглядывающий поднялся, вышел из укрытия и стремительным движением предстал перед охотником.

Ужас появился в глазах человека, когда тот увидел, что к нему приближается. Он провел тремя пальцами перед лицом в знак предостережения, одновременно потянувшись к поясу и выхватив нож с широким лезвием, который умело и привычно выставил перед собой.

— Храни нас Ашар! — пробормотал он. — Кто ты?

Слова ничего не значили и не имели отклика. Вышедший из огня продолжал уверенно приближаться к человеку, словно не замечая угрожающего ему ножа и отвращения, написанного на лице охотника.

— Стой! — предупредил тот. — Я выпушу тебе кишки, даже если ты демон.

Его тон и недоброе движение клинка сделали понятным смысл слов, и вышедший из огня остановился в ожидании, вперив взгляд в охотника.

— Так ты не демон? — пробормотал тот. — Неужели человек? Разве может человек уцелеть в таком пекле? Ты вышел из огня? Он лишил тебя дара речи? Говори, если можешь. У тебя есть имя?

Незнакомец сделал движение руками и плечами, которое явно успокоило охотника: в его глубоко посаженных синих глазах появилось сочувствие.

— Тебя опалило, да? — Нож опустился чуть ниже. — Ашар ведает, как ты спасся, но выглядишь-то ты так, словно тебя поджарили на костре. Я Хэдрул из Дротта, волчатник, и славлюсь своим великодушием. Мне не подобало бы оставить такого бедолагу, как ты, помирать в этой гиблой глуши, раз уж ты здесь не сгинул. Отведу-ка я тебя лучше к старому Редеку. Он весьма убогий шаман — но, возможно, какое-нибудь его волшебство тебе поможет.

Глаза охотника говорили, что он сильно в этом сомневается, но его нож на протяжении всей речи медленно опускался, и в неизвестном нарастала уверенность. Он по-прежнему не понимал слов, слышал лишь их неясный шум, но уже способен был читать выражение смуглого лица Хэдрула и язык его приземистого тела. Он молча стоял и наблюдал, как Хэдрул убирает клинок в ножны и возвращается к своим мехам.

— Вот погружу все это, и мы отчалим. Если можешь мне помочь, то справимся быстрее… Да и по твоему виду ясно — медлить не следует. Ты понимаешь меня, или огонь опалил тебе мозги не хуже, чем тело?

Незнакомец не был уверен в намерениях охотника, но когда Хэдрул начал грузить меха в челнок, понял, что требуется, и двинулся на помощь. Хэдрул крякнул в знак одобрения, изумленный тем, что у столь безобразно обгоревшего создания осталось столько сил. Воистину, он был поражен уже тем, что жизнь вообще не покинула эту телесную оболочку, столь явно пострадавшую. За все время с тех пор, как Сестры уговорили его доставлять припасы в их приют к югу отсюда, он не видел столь изуродованных созданий. Даже отверженные, достойные жалости жертвы болезни, при которой заживо гниет плоть, не выглядели столь жутко. В них хотя бы сохранялись какие-то черты человеческого, но у этой твари — Хэдрул не смог найти более подходящего слова — отсутствовало даже нечто подобное. Она стояла прямо, и у нее были очертания человека, но он не чувствовал ничего человеческого, никакого духовного родства с этим существом.