У Линни горела щека; на глазах выступили слезы. Но она не стала уворачиваться, когда бабка размахнулась, чтобы дать ей пощечину. Ведь этот раз она вполне заслужила гнев старухи.

— А ведь я знала, знала, что ты не годишься для такого дела! Знала, что ты подведешь своих. Я впервые о чем-то попросила тебя за все эти годы — и каков результат? Неудача! Нет, ты истинное проклятие для нашего семейства.

Линни стояла с несчастным видом под градом сыпавшихся на нее оскорблений. Уж лучше бы бабка стукнула ее еще раз. Физическую боль Линни переносила легче, чем нравственные страдания. Каждое бранное слово, каждое обвинение ложилось ей на сердце тяжким грузом и повергало ее дух в уныние, куда горшее, нежели при расправе физической.

При всем том в словах бабки было много правды. Она, Линни, вышла из себя и двинулась напролом там, где нужно было действовать с умом и тактом. И вот теперь она созналась, что не сможет вернуть позиций, утраченных после, той ссоры с Экстоном. Он и в самом деле сплавит бабку в аббатство Рамсей, посадит под замок отца, а уж что сотворит с Мейнардом — оставалось только догадываться! И все это по ее вине.

Бабка по привычке принялась мерить шагами тесное помещение. Теперь это были не палаты хозяйки замка, а душная маленькая кухаркина комнатенка позади кухни. Отец вместе с Мейнардом находился в часовне, у дверей которой был выставлен караул. Из всего их семейства одна только Линни получила право проживать в башне. Все четыре больших покоя захватил Экстон для того якобы, чтобы уединиться со своей молодой женой во время медового месяца.

— Он сказал, как намеревается поступить с Эдгаром и Мейнардом? — отрывисто спросила старая леди Хэрриет, не сводя глаз с непутевой внучки.

— Он сказал… что они будут оставаться у него в плену впредь до особого распоряжения Генриха Нормандского.

— Неужели Генрих Анжуйский приедет сюда, в Мейденстон?

— Его можно было понять и так, — сказала Линни и устало посмотрела на бабку.

— А меня, стало быть, он хочет отправить в аббатство Рамсей… — Старуха продолжала расхаживать по комнате, сопровождая каждый свой шаг металлическим звяканьем наконечника посоха о каменные плиты пола.

Неожиданно она повернулась к Линни, причем так резко и быстро, что шлейф ее черного платья вихрем пронесся вслед за ней по комнате.

— А может, это и к лучшему. Время сейчас беспокойное, и нет, наверное, ни одного дворянина в Англии, который бы не стремился заручиться милостями Генриха Нормандского… Верно и вовремя сказанное словцо может решить судьбу целого семейства. Отец Мартин, признаться, не больно умен и не сможет достойно представлять интересы де Валькуров. Зато если рядом с ним окажусь я, то наше дело может принять совсем иной оборот. Я уже не говорю о том, что выбрать достойного жениха для Беатрис никто, кроме меня, не сможет. Что же касается тебя, — тут леди Хэрриет грозно сдвинула брови и посмотрела на внучку, — то ты, разумеется, останешься здесь и сделаешь все, чтобы подольститься к Экстону и снова предстать перед ним послушной и любящей женой, каковую ты, собственно, и должна была изображать с самого начала. Ты будешь ползать у него в ногах и просить прощения за свою несдержанность. Используй в полной мере свое тело, чтобы облегчить участь отца и брата. Ты меня поняла, негодница… я хотела сказать, Беатрис? — с угрозой в голосе обратилась к ней напоследок старуха.

Последнюю фразу леди Хэрриет услышал Питер, который тихонько подкрался к двери и теперь сжимал зубы, чтобы не наговорить старой карге лишнего и не выдать своего присутствия. Вот, стало быть, как у них все задумано! Эта молоденькая сучка должна была надувать и использовать его брата, действуя по указке сучки постарше! Ему захотелось тут же свернуть им обеим шеи. Мужчины, по крайней мере, сражаются лицом к лицу, но эти бабенки… словно мышки, шныряют по углам, улыбаются тебе, а за твоей спиной строят против тебя козни!

«Впрочем, нет. Не все женщины такие», — подумал, вспомнив о своей матери, которая оставалась преданна памяти мужа даже после его смерти. Но женщины из рода де Валькуров, конечно же, не имеют ничего общего с его матерью.

Питер отступил от двери и снова укрылся в густой тени, которую давала стена. Стояла безлунная ночь, и прятаться было легко. Зато не так просто было отыскать молодую жену брата. Он обнаружил, куда она сбежала, в тот самый момент, когда старая карга давала ей свои последние наставления.

Старуха требовала, чтобы женаЭкстона предоставила свои прелести брату в обмен на гарантии безопасности отца и брата. И ему, Питеру, придется поставить Экстона об этом в известность.

Тут Питер нахмурился. Такое известие наверняка не нравится брату. И он воспылает гневом на всех — и на жену, и даже на него, Питера, за то, что тот узнал эту эту правду. Экстон начнет выспрашивать, что заставило его броситься на поиски Беатрис, и таким образом узнает, что он подслушал перепалку между мужем и женой, что происходила в большом зале.

Питер потер внезапно вспотевший лоб ладонью. Экстону не понравится, что брат слышал, как отзывалась о ней эта женщина из рода де Валькуров.

Но чего еще мог ожидать Экстон от напуганной им до полусмерти женщины?

Вспомнив, какое лицо было у Беатрис, когда она, лежа обнаженной, дожидалась в спальне возвращения брата, Питер в очередной раз подивился, как у нее хватило смелости спуститься после этого в зал и вступить в пререкания с грозным лордом Мейденстона. «А ведь она — очень смелая женщина, — вдруг подумал Питер. — Смелая, но безрассудная!»

Господи! И с какой это стати он, Питер, вмешивается в дела де ла Мансе-старшего? Долг брата требовал от него поведать Экстону все до мельчайших подробностей о проделках жены. С другой стороны, мужская честь требовала от него оставить брата и его жену в покое и предоставить им право самим решать, как строить семейную жизнь. Что же касается этого своеобразного женского заговора… Пусть ведьмы из рода де Валькуров строят свои козни! Ничего они не добьются — судьба Эдгара де Валькура и его сына всецело находится в руках Генриха Нормандского, и ничьих больше. Как он решит — так и будет, а все маленькие ухищрения леди Беатрис даже при всем ее желании не смогут повлиять на решение герцога.

К тому же со временем эта женщина может проникнуться к Экстону добрыми чувствами — кто знает? Он, Питер, слышал, что женщины иногда совершают глупости не по злому умыслу, а под воздействием страстей и эмоций. Пусть уж Экстон сам решает, как и что. Одно можно сказать совершенно определенно — старшему брату не понравится вмешательство де ла Мансе-младшего в его семейную жизнь.

Самое для него разумное — продолжать слежку за женой брата, чтобы предотвратить, коли понадобится, более серьезный заговор. Но вполне вероятно, что с отъездом старой карги эта ведьмочка Беатрис тоже присмиреет. А если не присмиреет — что ж, она всего-навсего женщина. Поначалу будет выводить Экстона из себя, но долго это продлится. Такое существо, как Беатрис де Валькур, быстро затеряется на фоне грозных событий, которые разворачиваются нынче в АНГЛИИ, ведь она, собственно, ничего собой не представляет. Скоро лорд Мейденстона будет замечать ее не больше, чем какое-нибудь насекомое.

Линни крадучись поднималась по лестнице. В большой зале уже суетились слуги, разжигая в очаге огонь и расставляя многочисленные столы — начиналось утро нового дня. На лестнице, однако, стояла мертвая тишина.

Она ушла от бабушки, получив от нее строжайшее предписание вернуться к мужу и изображать раскаяние, стыд за содеянное и огромное желание исправить свой промах — словом, заработать его прощение любой ценой.

Линни было вовсе не обязательно изображать все эти чувства. Она испытывала самый неподдельный стыд — потому, в частности, что позволила себе выйти из образа Беатрис. Кроме того, она искренне негодовала на свой взрывной темперамент, заставивший ее на время забыть об отце и брате, и готова была предложить Экстону свое тело в обмен на хорошее обхождение с ними со стороны братьев де ла Мансе и преданных им людей. Короче говоря, поступить так, как велела ей бабка. Разве Мейнард не жертвовал точно так же своим телом всякий раз, когда необходимо было оборонять замок Мейденстон от врагов? Разве он не продолжал переносить телесные муки в эту самую минуту — когда она словно воровка, поднималась на цыпочках по лестнице родного дома?