Острог, пришедший с докладом, уже ожидал Грэхэма. Обычно Грэхэм старался как можно скорее проделать эту церемонию, чтобы заняться воздухоплаванием, но сегодня он слушал внимательно и даже задавал вопросы. Его интересовали государственные дела. По словам Острога, положение дел за границей было великолепно. Правда, произошли волнения в Париже и Берлине, но это были случайные, неорганизованные выступления.

— За последние годы, — пояснил Острог в ответ на расспросы Грэхэма, — Коммуна снова подняла голову. Отсюда и волнения. Однако порядок восстановлен.

Его доклад навел Грэхэма на размышления. Он спросил, имеет ли место кровопролитие.

— Небольшое, — ответил Острог. — Только в одном квартале. Сенегальская дивизия африканской аграрной полиции Объединенной Африканской Компании всегда наготове, так же как и аэропланы. Мы ожидали волнений на континенте и в Америке. Но в Америке все спокойно. Там все довольны свержением Белого Совета. Так обстоят дела.

— Почему же вы ожидали там волнений? — внезапно спросил Грэхэм.

— Там есть много недовольных социальным устройством.

— Рабочей Компанией?

— Вы уже знаете? — удивился Острог. — Да, недовольны главным образом рабочие Компании. Недовольство рабочих, а также ваше пробуждение — вот причины нашей победы.

— Вот как!

Острог с улыбкой стал пояснять:

— Мы сами возбудили в них недовольство, мы сами воскресили старые мечты о всеобщем счастье: все равны, все должны быть счастливы, нет роскоши, доступной только немногим, — идеи эти были забыты в течение двух столетий. Они вам известны. Мы воскресили эти идеи, чтобы ниспровергнуть Белый Совет. А теперь…

— Что же теперь?

— Революция удалась, и Совета больше нет, но народ еще волнуется. Вряд ли можно ожидать кровопролития… Мы много обещали им, конечно… Поразительно, как быстро оживают и распространяются эти забытые социалистические идеи. Мы сами, посеявшие их семена, теперь удивляемся. Я уже говорил, что в Париже пришлось прибегнуть к оружию.

— А здесь?

— Тоже волнения. Массы не хотят вернуться к труду. Все бастуют. Половина фабрик опустела, и народ толпится на городских путях. Они толкуют о Коммуне. Люди, одетые в шелк и атлас, боятся показываться на улицах. Синий холст ждет от вас всеобщего счастья… Конечно, вам нечего тревожиться. Мы пустили в ход все Болтающие Машины и призываем к законности и к порядку. Надо крепко держать вожжи — только и всего.

Грэхэм задумался. Ему хотелось показать свою независимость, и он спросил:

— И вы прибегли к сенегальской полиции?

— Она очень полезна, — ответил Острог. — Это великолепные, весьма преданные нам животные. Они не отравлены никакими идеями, по крайней мере такими, как у нашей черни. Если бы Совету пришло в голову прибегнуть к ее помощи, исход восстания был бы сомнителен. Конечно, бояться нечего, — возмущение, бунт в худшем случае. Вы умеете управлять аэропилом и мигом перенесетесь на Капри, если здесь начнутся беспорядки. У нас в руках все нити. Аэронавты богаты и пользуются привилегиями. Это самая сплоченная корпорация в мире, так же как и инженеры Управления Ветряных Двигателей. Мы властелины воздуха, а кто владеет воздухом, тот владеет землей. Все влиятельные лица на нашей стороне. У них нет ни одного выдающегося вождя, кроме вожаков небольших тайных обществ, которые мы организовали еще до вашего пробуждения. Но все эти вожаки — интриганы или сентиментальные дураки и враждуют друг с другом. Ни один из них не годится в вожди. Правда, может произойти плохо организованное восстание. Не стану скрывать — это вполне возможно. Но вы не должны из-за этого прерывать свои упражнения в воздухе. Прошли те времена, когда народ мог делать революцию.

— Возможно, что и так, — согласился Грэхэм. — Пожалуй, вы правы. — Он с минуту подумал. — Да, этот новый мир полон сюрпризов для меня. В мое время люди мечтали о демократии, о том, что наступит время всеобщего равенства и счастья.

Острог пристально посмотрел на него и сказал:

— Дни демократии миновали. Навсегда. Она расцвела в Греции еще в те времена, когда люди пользовались луком и стрелами, и отцвела с появлением регулярных армий, когда нестройные, неорганизованные массы потеряли всякое значение, когда главную роль в войне стали играть пушки, броненосцы и железнодорожные линии. Наш век — век капитала. Капитал теперь всемогущ. Он управляет и землей, и водой, и воздухом. Сила в руках у тех, кто владеет капиталом… Таковы факты, и вам следует с ними считаться. Мир для толпы! Толпа в роли верховного правителя! Уже в ваши времена принцип этот подвергался осуждению. Теперь в это верит только стадный человек, человек толпы.

Грэхэм ничего не ответил. Он стоял, мрачно задумавшись.

— Да, — продолжал Острог, — времена, когда простой человек имел значение, миновали. В деревне один человек равен другому или почти равен. Первоначально аристократия состояла из храбрых и смелых людей. Она была своевольна, дралась на дуэлях, поднимала междоусобицу. Собственно говоря, настоящая аристократия появилась с укрепленными замками и рыцарским вооружением и исчезла после изобретения мушкетов. Это была вторая аристократия. Век пороха и демократии был только переходным. В наше время механизм городского управления и сложная организация уже недоступны пониманию простого человека.

— Однако же, — возразил Грэхэм, — в вашем способе управления есть нечто возбуждающее недовольство, вызывающее протест и попытки восстания.

— Пустое, — возразил Острог, принужденно улыбаясь, — казалось, он хотел отстранить от себя этот неприятный разговор. — Поверьте, я не стану понапрасну возбуждать недовольство, которое может уничтожить меня самого.

— Странно, — произнес Грэхэм.

Острог пристально посмотрел на него.

— Неужели мир должен непременно идти этим путем? — спросил взволнованный Грэхэм. — Неужели нет другого? Неужели все наши надежды неосуществимы?

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Острог. — Какие надежды?

— Я сын демократического века. И вдруг встречаю аристократическую тиранию!

— Но ведь вы сами-то и есть главный тиран.

Грэхэм покачал головой.

— Хорошо, — сказал Острог, — рассмотрим вопрос по существу. Так всегда было и будет. Торжество аристократии — это победа сильного и гибель слабого, следовательно, переход к лучшему.

— Вы говорите: аристократия! Но этот народ, который я встречаю…

— О, не эти, — перебил его Острог. — Они осуждены на уничтожение. Порок и наслаждение! У них не бывает детей. Все они осуждены на вымирание. Назад возврата нет, раз мир вступил на этот путь. Излишества и, наконец, эвтаназия для всех искателей наслаждения, сгорающих в пламени, — вот путь для улучшения расы.

— Приятная перспектива! — воскликнул Грэхэм. — Но… — Он задумался на мгновение. — Но ведь есть же и другие. Толпа, масса простых, бедных людей. Что же, они должны тоже вымирать? Это возможно! Они страдают, и эти страдания даже вы…

Острог сделал нетерпеливое движение, и голос его зазвучал не так ровно, как прежде.

— Не беспокойтесь об этом, — сказал он. — Еще несколько дней — и все уладится. Толпа — это безумное животное. Что за беда, если люди толпы вымрут? А те, кто не вымрет, будут приручены, и их погонят, как скот. А я не люблю рабов. Вы слышали, как кричал и пел народ несколько дней назад? Они заучили песню, как попугаи. Спросите любого из них, когда он успокоится, о чем он кричал, и он не ответит вам. Они думают, что кричали из-за вас, выражали вам свою преданность. Вчера они были готовы растерзать Белый Совет. А сегодня уже ропщут на тех, кто его сверг.

— Нет, нет, — возразил Грэхэм, — они кричали потому, что жизнь их невыносима, безрадостна, потому что они… они надеялись на меня.

— На что же они надеялись? На что же они надеются теперь? И какое право они имеют надеяться? Работают они плохо, а требуют платы за хорошую работу. На что вообще надеется человечество? На то, что появится наконец сверхчеловек — высшая, лучшая порода людей, и низшие, слабые, полуживотные подчинятся им или будут истреблены. Подчинятся или будут истреблены! В мире нет места для глупцов, негодяев, неврастеников. Их долг — возвышенный долг! — умереть. Умереть от своей неприспособленности! Вот единственный путь — животному стать человеком, а человеку подняться на высшую ступень развития.