Грэхэм заметил Линкольну, что все эти люди напоминают ему персонажи на рисунках Рафаэля. Линкольн ответил, что в богатых семьях при воспитании детей на изящество жестов обращают большое внимание.
Появление Грэхэма было встречено сдержанными рукоплесканиями. Впрочем, он быстро убедился в благовоспитанности этой публики: вокруг него никто не теснился, его не засыпали вопросами. Грэхэм спокойно спустился по лестнице в зал. Он уже знал от Линкольна, что здесь собралось высшее общество Лондона. Почти все были важными государственными людьми или их близкими. Многие приехали из европейских Городов Наслаждения с единственной целью приветствовать его. Здесь были командиры воздушных флотилий, чей переход на сторону Грэхэма способствовал падению Совета, инженеры Управления Ветряных Двигателей и высшие чины Пищевого Треста. Контролер Европейских Свинарников отличался меланхолической внешностью и утонченно циническими манерами. Мимо прошел в полном облачении епископ, беседуя с джентльменом, одетым в традиционный костюм Чосера, с лавровым венком на голове.
— Кто это? — спросил Грэхэм.
— Лондонский епископ, — ответил Линкольн.
— Нет, тот, другой…
— Поэт-лауреат.
— Неужели до сих пор…
— О нет, он не пишет стихов. Это кузен Уоттона, одного из советников. Но он придерживается традиций роялистов Красной Розы — это один из лучших клубов.
— Асано говорил мне, что здесь есть король.
— Не король, он уж давно изгнан. Вероятно, он говорил о ком-нибудь из Стюартов, но их…
— Разве их много?
— Даже чересчур.
Грэхэм не совсем понял, но не стал расспрашивать, видимо, все это было в порядке вещей. Он любезно раскланялся с человеком, которого ему представили. Очевидно, даже в этом собрании существует своя иерархия и лишь некоторые, наиболее важные персоны будут представлены ему Линкольном. Первым подошел начальник аэрофлота, обветренное, загорелое лицо которого резко выделялось среди изысканной публики. Отпадение от партии Белого Совета сделало его весьма важною особою.
Простотой своего обращения он выгодно отличался от большинства присутствующих. Он заявил о своей лояльности, сделал несколько общих замечаний и участливо справился о состоянии здоровья Правителя Земли. Он держал себя непринужденно и говорил не так отрывисто, как остальные. Он назвал себя «воздушным бульдогом», и выражение это не казалось бессмыслицей, это был мужественный человек старого закала, не претендующий на большие познания и сведущий только в своем деле. Откланявшись без малейшего подобострастия, он удалился.
— Я рад видеть, что такие люди еще не перевелись, — сказал Грэхэм.
— Фонографы и кинематографы, — слегка презрительно заметил Линкольн. — А этот прошел суровую школу жизни.
Грэхэм посмотрел вслед аэронавту. Эта мужественная фигура напомнила ему прежние времена.
— Как бы там ни было, мы подкупили его, — сказал Линкольн. — Отчасти подкупили, отчасти же он боялся Острога. С его переходом дело быстро пришло к концу.
Он повернулся, чтобы представить Грэхэму главного инспектора Школьного Треста. Это был высокий изящный человек в голубовато-сером костюме академического покроя. Он поглядывал на Грэхэма сквозь старомодное пенсне и сопровождал каждое свое замечание жестом холеной руки. Грэхэм справился о его обязанностях и задал несколько самых элементарных вопросов. Главного инспектора, по-видимому, забавляла полная неосведомленность Правителя Земли. Он вкратце рассказал о монополии треста в деле воспитания; монополия эта возникла вследствие контракта, заключенного трестом с многочисленными муниципалитетами Лондона; он с энтузиазмом говорил об огромном прогрессе в области воспитания за последние двести лет.
— У нас нет заучивания и зубрежки, — сказал он, — никакой зубрежки. Экзамены окончательно упразднены. Вы довольны, не правда ли?
— Как же вы добились этого? — спросил Грэхэм.
— Мы делаем учение увлекательным, насколько это возможно. А если что-нибудь не нравится ученикам, то мы пропускаем это. У нас ведь обширное поле для изучения.
Он перешел к деталям, и разговор затянулся. Инспектор с большим почтением упомянул имена Песталоцци и Фребеля, хотя, по-видимому, не был знаком с их замечательным учением.
Грэхэм узнал, что лекционный метод преподавания еще существует, но в несколько измененной форме.
— Есть, например, особый тип девиц, — пояснил словоохотливый инспектор, — которые желают учиться, не слишком себя утруждая. Таких у нас тысячи. В настоящий момент, — произнес он с наполеоновским жестом, — около пятисот фонографов в различных частях Лондона читают лекции о влиянии Платона и Свифта на любовные увлечения Шелли, Хэзлитта и Бориса. Потом они на основании этой лекции напишут сочинение, и имена наиболее достойных станут широко известны. Вы видите, как далеко мы шагнули. Безграмотные массы ваших дней отошли в область преданий.
— А общественные начальные школы? — спросил Грэхэм. — Вы ими заведуете?
— Конечно, — ответил главный инспектор.
Грэхэм, давно занимавшийся, как демократ, этим вопросом, заинтересовался и начал расспрашивать. Он вспомнил несколько случайных фраз болтливого старика, с которым столкнулся на темной улице. Главный инспектор подтвердил слова старика.
— У нас нет заучивания, — повторил он, и Грэхэм понял эту фразу в том смысле, что теперь нет напряженного умственного труда. Инспектор вдруг ударился в сентиментальность.
— Мы стараемся сделать начальную школу интересной для маленьких детей. Ведь их в недалеком будущем ждет работа. Несколько простых правил: послушание, трудолюбие.
— Значит, вы учите их немногому?
— Разумеется. Излишнее учение ведет к недовольству и смуте. Мы забавляем их. Вот теперь повсюду волнение, агитация. Откуда только наши рабочие нахватались всех этих идей; друг от друга, вероятно. Повсюду социалистические бредни, анархия! Агитаторам предоставлено широкое поле деятельности. Я глубоко убежден, что главная моя обязанность — это бороться с недовольством народа. Зачем народу чувствовать себя несчастным?
— Удивляюсь, — проговорил Грэхэм задумчиво. — Многое мне еще непонятно.
Линкольн, который в течение разговора внимательно следил за выражением лица Грэхэма, поспешил вмешаться.
— Другие ждут, — сказал он вполголоса.
Главный инспектор церемонно откланялся.
— Быть может, — заметил Линкольн, уловив случайный взгляд Грэхэма, — вы хотели бы познакомиться с дамами?
Дочь управляющего свинарниками Европейского Пищевого Треста оказалась очаровательной маленькой особой с рыжими волосами и блестящими синими глазами. Линкольн отошел в сторону. Девушка сразу же заявила, что она поклонница «доброго старого времени» — так назвала она то время, когда он впал в летаргию. Она улыбалась, кокетливо прищурив глаза.
— Я не раз пыталась, — болтала она, — представить себе это старое романтическое время, которое вы помните. Каким странным и шумным должен был показаться вам наш мир! Я видела фотографии и картины того времени — маленькие домики из кирпичей, сделанных из обожженной глины, черные от копоти ваших очагов, железнодорожные мосты, простые наивные объявления, важные, суровые пуритане в странных черных сюртуках и громадных шляпах, поезда, железные мосты, лошади, рогатый скот, одичавшие собаки, бегающие по улицам… И вдруг чудом вы перенеслись в наш мир.
— Да, — машинально повторил Грэхэм.
— Вы вырваны из прежней жизни, дорогой и близкой вам.
— Старая жизнь не была счастливой, — ответил Грэхэм. — Я не жалею о ней.
Она быстро посмотрела на него и сочувственно вздохнула.
— Нет?
— Нет, не жалею, — продолжал Грэхэм. — Это была ничтожная, мелкая жизнь. Теперь же… Мы считали наш мир весьма сложным и цивилизованным. Но хотя я успел прожить в этом новом мире всего четыре дня, вспоминая прошлое, я ясно вижу, что это была эпоха варварства, лишь начало современного мира. Да, только начало. Вы не поверите, как мало я знаю.
— Что ж, расспросите меня, если угодно, — улыбнулась девушка.
