У офицера в золотых погонах

     Случился спор с приезжим из глубинки.

     Нас угощал лещом и самогоном.

     Мы угощались без ножа и вилки.

     Молился Богу батюшка приезжий,

     И все мы были Божьими рабами.

     И всяк из нас, в религии невежда,

     Молитву повторял прилежными губами.

     Сюда пришел жених с невестой милой.

     Ее глаза светились чудной тайной.

     И баррикада, где костры дымили,

     Была им домом бракосочетаний.

     Здесь были рокеры, художники, расстриги.

     Окрасок и оттенков самых разных.

     Забыв о политической интриге,

     Они устроили ночной веселый праздник.

     Шумели песни, проповеди, танцы.

     Здесь, у костра, нашлось любому место.

     Когда наутро в них стреляли танки,

     Убили офицера и невесту.

     Та баррикада, как поток кровавый.

     Как трубами дымящий крематорий.

     Она — проклятье ельцинской ораве,

     Которое и через двести лет повторят.

     На утренней заре клубятся тучи.

     Они — как башни огненного града.

     В лучах зари парит ковчег летучий,

     Восстания святая баррикада.

      «ДЕНЬ»

     Я развернул в метро газетный лист.

     Читаю. Пальцев бережных касанье.

     Кто написал, какой евангелист,

     Газетного листа священное писанье?

     Разгонит искра беспросветный мрак?

     Пробьет броню бумажная газета?

     Но мы зажгли над пропастью маяк.

     Мы основали "День" — источник света.

     Омыв слезами каждую строку,

     Я поместил в статьи, написанные кровью,

     Растерзанных армян на улицах Баку,

     Убитых молдаван на пляжах Приднестровья.

     Кричал, свернув в трубу газетный лист:

     "Народ, у нас другой дороги нету!"

     А по нему из танка бил танкист.

     Казалась факелом горящая газета.

     Я — мегафон с рокочущей мембраной.

     Истошный крик, каким кричал народ.

     Казался на лице кровавой раной

     Мой несмолкающий, залитый кровью рот.

     "День" был задуман, как нарядный светлячок,

     Чтобы летал в тиши, в саду укромном.

     Но превратился в спусковой крючок,

     Где каждый выстрел был подобен грому.

     Он народился в сумрачной ночи,

     Когда померкнул свет врагам на радость.

     Он народился, и его лучи

     Вдруг засверкали, словно сотни радуг.

     Так голос ангела вдруг зазвучит в аду.

     Так вспыхнет смех на кладбище безлюдном.

     Так расцветает яблоня в саду,

     Убитом на века морозом лютым.

     Он был, как храм, в котором затворялись,

     Молились Богу в час смертельный, страшный.

     Был крепостью, где воины сражались,

     Сходясь с врагом на стенах в рукопашной.

     Он был ковчегом среди вод кромешных,

     Вместилищем молитв, страданий, слез.

     Счастливый голубь на рассвете вешнем

     Нам ветку расцветавшую принес.

     Он был тот деревянный "ястребок",

     Встречавший в небе "мессершмидтов" стаю.

     Прострелен бак и разворочен бок,

     Но он летит, стрекочет и стреляет.

     Он был, как сокровенный монастырь,

     Где пишут летопись молчальники-монахи.

     Он был, как йод, как спирт, как нашатырь,

     Для раненых бойцов, не знавших страха.

     Он был последний праведный окоп,

     Где взвод бойцов сражался за страну.

     Он был прицел, бинокль, перископ,

     В котором враг взрывался и тонул.