Рубцов не видит и не находит выхода из этой катастрофы — он всё-таки "только" поэт, а не политик, не общественный деятель. Но врачи говорят, что правильно поставленный диагноз — это уже половина успешного лечения. Поэтому с диагнозом, который был поставлен нашему обществу в творчестве Николая Рубцова, необходимо очень тщательно разобраться. "Улетающий плач журавлей", о котором он написал, — как о будущем ("вот наступит октябрь")! — должен стать их возвращением к нам с ликующей весенней песней.

В Третьяковской галерее на Крымском валу работает масштабная выставка "Исаак ЛЕВИТАН. К 150-летию со дня рождения". За время, прошедшее с момента открытия, получен широкий спектр мнений, впечатлений, идей. Своими выводами мы попросили поделиться нашего коллегу, заслуженного художника России Геннадия ЖИВОТОВА.

Пожалуй, большая часть ещё советской публики не забыла, как Левитан "раздваивался". Были такие байки: "мол, а! это тот, который по радио говорит".

Для меня Левитан — это глубоко личное. Я долго тянул с посещением выставки, и словно окунулся в детство. Как сейчас слышу голос моей учительницы Валентины Михайловны Минухиной, которая показывала репродукции картин из "Огонька" и рассказывала, как по Владимирке шли, звеня кандалами, каторжники, а в омуте утопилась дочка мельника.

СССР обладал колоссальной способностью вовлекать юношей "со взором горящим" к таким духовным профессиям: к литературе, живописи. И это всё делалось книгами, альбомами. Моя личная судьба сложилась таким образом, что настоящее искусство, условно скажем, "высокое": Третьяковку, Эрмитаж, — я познавал из книг. Так как рос я в далёких сибирских широтах. Художники там были, и приличные, нормальные, но музейного искусства почти не было. И когда в шестнадцать лет я оказался в Москве, то с вокзала кинулся в Третьяковку. Но то ли был день яркий, то ли ещё какие-то условия — тёмные панели, тёмные залы она показалась мне таким старым комодом, наполненным жуками-короедами. И поразила меня тогда "Берёзовая роща" Левитана. Это было единственное, что я вынес в первом своём впечатлении — не "Боярыню Морозову", не "Бурлаков", а именно "Берёзовую рощу". Как солнечный луч падает на нежную берёзовую кору. Всё так замечательно горело — я был ошеломлён. И, двигаясь обратно на вокзал, недоумевал: как же так?! — из всех сотен великих картин запала в моё сердце только "Берёзовая роща".

Левитан — человек из местечка, из глухой провинции. Он шёл к славе долгой, тернистой, мучительной дорогой, его не принимали — даже в Москве он долгое время маялся. Но пробился, стал достаточно преуспевающим художником.

В это время в Европе бушевали импрессионисты, уже появились постимпрессионисты: Ван Гог, Гоген, а в нашей средней полосе свою тонкую, изысканную мелодию пел Исаак Ильич Левитан. Мне кажется, что ближе всего Левитан к барбизонской школе живописи — к предтечам импрессионистов.

Левитан учился у Саврасова. И саврасовские "Грачи прилетели", это почти левитановский пейзаж. Предшественником Левитана был Фёдор Васильев, он прожил всего 23 года, но создал отправную точку всего этого. А параллельно — Шишкин. Когда я смотрю на холсты-эпосы Шишкина, вижу грандиозную имперскую симфонию, полную восторга, безбрежности, красоты и пафоса. И совершенно не видно настроения человека, видно только могучего работника, который сотворил гигантскую каравеллу-картину, где всё шумит и движется.

Если Шишкин создавал рисунки, целые симфонии, то Левитану достаточно провести две-три линии, два-три нажатия и лист уже был сделан. Конечно, потрясающий мастер миниатюр, очень тонкий виртуоз, он великолепно чувствовал бумагу.

Эта выставка хороша тем, что публика, падкая сегодня на жуткую салонность, на понты, на эфемерную "сложность", видит ясную гениальную простоту большого цветотона. Левитан — обладатель удивительного чутья, он мог двумя-тремя красками разыграть то раннюю весну, то лунную ночь. Умел работать маленьким диапазоном, не включая весь спектр. При этом мог создать целую симфонию какого-то состояния природы.

Левитан — мастер удивительного тонкого мазка, точно найденной детали, какого-то последнего эмоционального вздоха. Возможно, реставраторы несколько перестарались к выставке с лаком, всё довольно тщательно пролачено. И как сказал один мой знакомый, очень въедливый искусствовед: "Своим лаком они местами стёрли трепет мазков Левитана".

Но бесспорно, это уникальная выставка. В целом экспозиция выстроена могуче, очень цельно, очень последовательно. Поскольку художники, как правило, пишут по такой цепочке: эскиз, потом размер поменьше, а потом уже большая картина. Я бы сказал, что Левитан — это мастер этюда. Он — спринтер в живописи. Левитан делал вещь очень коротко, быстро, на большом энергетическом ощущении, почти невесомо. Все его образы поднимаются от земли, парят над ней, левитируют. Как человек сложной психологической структуры, он часто впадал в депрессии, но депрессия может предполагать высокий духовный подъём, в котором как раз и рождались его прекрасные работы.

Если использовать социологическую терминологию, Левитан — это самое верное положение малого народа в контексте большой цивилизации. Это удивительно тонкое, точное и адекватное поведение.

Мой друг, народный художник России, Геннадий Ефимочкин, эпический пейзажист, отобразивший советскую Атлантиду от Крыма до Сахалина, как-то сказал, что до Левитана в русском пейзаже не было нытья. Звучит довольно резко, но что-то в этом концептуальное имеется.

Известна дружба Левитана с Антоном Павловичем Чеховым. Они были волной одной стихии. И тот, и другой описывали примерно одни и те же места. Сердце Левитана уже болело, и внимательный Чехов говорил, что сердце у Левитана не стучит, а ухает.

В пресс-релизах к выставке взаимоотношения Левитана и Чехова подаются умильно-ласково. Ничего подобного — это были сложнейшие, напряжённо партнёрские отношения двух гениев. Левитан впадал в депрессию, хватался за револьвер. Чехов в "Попрыгунье" вроде как намекнул на Левитана, после чего они долго не общались. Можно сказать, что они были друг для друга и врачами, и пациентами.

Левитан органично лёг на духовно-интеллектуальную атмосферу "Трёх сестёр", "Записок вспыльчивого человека". Его нельзя рассматривать вне контекста — и "Владимирка", и "У омута" пропитаны социальным, его творчество занимает своё видное место в магистральном потоке тогдашней русской жизни

Россия медленно подползала к революции. Левитан умер в девятисотом, через четыре года ушел Чехов. Можно сказать, что они и подтащили Россию к революции. Возбуждая настроение этого бесконечного и великого "нытья".

Повторюсь, советская власть обладала потрясающей силой такого просвещенческого убеждения. В итоге мы все были пропитаны пейзажами среднерусских художников, бежали сюда, в Европу в поисках этих пейзажей. Помню, как сбился с ног, разыскивая озерцо, которое описал Левитан. А ведь передо мной была прекрасная Томь, сосновый бор на сотни километров. Мы жили среди роскошной сибирской природы, но соблазнялись Европой. Сибирь мало кто воспел. Да, несомненно, есть суриковское "Покорение Сибири Ермаком", но больших пейзажистов до сих пор не хватает. И настоящей сибирской школы так и не появилось. Пожалуй, настоящий сибирский художник — только Александр Москвитин. В нём я чувствую могучую поступь Сибири, не затронутую европейским нытьём.