Оказалось, что в человеке таится пугающая иррациональная глубина. Оказалось, что каждый отдельно взятый человек вовсе не является механическим социальным атомом (индивидом), концепция которого была развита на основе концепции "материальной точки" в механике Ньютона, а содержит в себе неопределенно большое количество "личностей" и "срезов сознания", актуализующихся под влиянием тех или иных внешних или внутренних (т.е. психических) состояний.
Парадоксально, но наиболее адекватную антропологическую модель предложили не психологи и социологи, не деятели науки вообще, а русский писатель Ф.М. Достоевский, который наблюдал процессы в психике и поведении людей в условиях глубокого кризиса фундаментальных форм социального бытия, связанных с развитием капитализма в России во второй половине ХIХ века. В его модели человек не только не "атом" и не "машина", но даже и не система определенных стабильных элементов. Парадоксально, но православный христианин Ф.М. Достоевский пришел к трактовке человека как эфемерной совокупности нестабильных элементов, само появление и заряд которых непредсказуемы и зависят от массы обстоятельств. Это прозрение гениально, учитывая мировоззренческую специфику эпохи механистического детерминизма, в которой писатель жил.
Для упрощения, в качестве аналитической абстракции, Ф.М. Достоевский представил отдельно взятого человека как "семью Карамазовых" — всех одновременно, включая Смердякова. Такого человека можно уподобить ядру атома. Согласно воззрениям физики элементарных частиц, протоны и нейтроны не пребывают в ядре как "физически-объективные" сущности — они порождаются ядром под воздействием удара извне. Какая частица будет выброшена при ударе, зависит и от удара, и от самого ядра. Так и человек (и общности людей) отвечает на воздействие изменяющихся социальных форм, следуя своим внутренним состояниям и интенциям, и предсказать вектор и силу его ответа в случае глубоких социальных сдвигов очень трудно. Всё зависит от специфики внешнего и внутреннего контекста.
В процессе коэволюции человеческого сознания и социальных форм доминирующая роль, конечно, принадлежит человеческому сознанию как более пластичной и творческой субстанции. Социальные формы более инертны — они следуют за сознанием и "переформатируются" под его влиянием. В перестроечном СССР прологом изменения массового сознания было начатое Горбачевым изменение социальных форм, но само это изменение было стимулировано изменением сознания разнообразных (элитных и не очень для того времени) прослоек, сообществ и меньшинств. Человеческим воображению и интенциям всегда легче меняться, чем социальным структурам.
В этой связи симптоматично то, что отечественная социология во все времена уделяла основное внимание не человеку, а именно социальным формам, отводя их совокупности роль основной творящей субстанции в человеческой "экосистеме". Советский истмат видел общество, видел "классы и прослойки", но не видел самого человека, который оставался для него всего лишь "материальной точкой", малоинтересным ньютоновским "атомом", не имеющим за собой ни глубины, ни тайны. Именно эта "закваска" западного механицизма обрекала отечественную социологию на бесплодность и постоянное "запаздывание" за социальной эволюцией. Задним числом социология находила объяснения и разрабатывала концепции, но эвристический ее потенциал был близок к нулю. Это касается и дореволюционной русской, и советской социологии.
В 1917 году всех поразило, как быстро русский народ "сбросил маску" православного "народа-богоносца". Это пришло неожиданно, как откровение. Монархия, а с ней и "тысячелетняя Россия слиняла в три дня", как выразился В.В. Розанов. Эту революцию "проморгали" и "легальные" марксисты", и даже Ленин с большевиками. Они присоединились к революции "задним числом", когда она уже началась и разгорелась помимо них.
Точно так же советские обществоведы, социологи и "шаманы истмата" "проморгали" в 1991 году и либеральную революцию. Даже на стыке 1980-х и 1990-х Советский Союз все еще казался несокрушимой "глыбой", от которой зависели судьбы мира. А разговоры об инсталляции капитализма и вовсе казались экзотической причудой интеллигенции, разбуженной очередной оттепелью. И уж совсем никто и близко не мог предвидеть того, что главным дивидендополучателем, а, по существу, и заказчиком капиталистической реструктуризации (пост)советской экономики выступит прослойка бывших советских партийцев, хозяйственников и силовиков. В том же 1991 году и далее на протяжении 90-х и правые, и левые были поражены тем необъяснимым равнодушием и фатализмом, с которым тот же народ встретил действия, лишающие его фундаментальных социальных прав, — причем прав вполне реальных, отвечающих самым "шкурным" интересам абсолютного большинства. Советский Союз и социализм опять "слиняли" в несколько дней. Хотя изменение социальных форм, как никогда, подталкивало людей к очередной революции, люди и не подумали самоорганизоваться для защиты своих интересов. Необъяснимым это равнодушие остается и сегодня — даже более необъяснимым, чем тогда. Чего ждут люди в ситуации, когда все стало "до боли" ясным и очевидным? Надеются обмануть судьбу и вскочить в последний вагон поезда, который идет в противоположную сторону?
Короче говоря, построенный из совокупности до предела упрощенных мифов западного механицизма советский истмат нарисовал нам очень странный, плоский мир, населенный такими же "плоскими" людьми-атомами, мир, в котором, может быть, и присутствуют загадки, но отсутствует Тайна. В этом мире, точнее, в этой мировоззренческой модели, нет Тайны потому, что в ней нет человека (поскольку индивид — еще не человек) и человеческой глубины, упирающейся или, вернее сказать, "впадающей" в Бога. Ибо только оттуда и проистекает Тайна, которая присутствует в социальных формах и творит новые социальные реальности. Причем ее нет в самих социальных формах как таковых, она проистекает в них именно что из человека, внутренний мир которого был отброшен "ради удобства" и европейским Рационализмом, и советским истматом.
Всё это ставит точку на концептуальном примате социальных форм и разворачивает нас к человеку, к его внутреннему миру как тому горнилу, в котором переплавляется старый мир и рождается новый. Только рассматривая и изучая социальные формы в сочленении с человеческим сознанием и его динамикой — сознанием как отдельных людей, так и сознанием коллективным, — мы сможем наполнить наше обществоведение эвристическим смыслом и наделить его некими предсказательными способностями.
Сегодня перед нами стоит много остающихся без ответа вопросов, обращающих нас к изучению нашего человека и его парадоксального сознания, ибо, только познав человека, его дух, его потребности и желания, мы познаем общество и сможем нащупать выход из той исторической ловушки, в которую вновь угодила Россия. Нам, несомненно, интересен постсоветский человек и направление эволюции его сознания, но, изучая его, мы не должны забывать о еще более жгучей потребности, которую наши социологи и вовсе выпустили из виду. Нам необходимо срочно понять, как устроено сознание наших несоветских поколений: молодых людей, может быть, и рожденных еще в СССР, но воспитанных уже в постсоветские годы, выросших на токсическом субстрате 90-х и испытавших форматирующее воздействие ельцинского и постъельцинского хаоса. Впрочем, и этим, "рожденным еще в СССР", интенсивно идёт на смену поколение рожденных уже в решительно постсоветское время. У этих молодых людей нет образования и культуры советских поколений, не выработано еще способности к системному мышлению, но у них нет и страхов постсоветских поколений, нет выработанной советской культурой лояльности к власти, нет (в "хорошем" или "плохом" смысле — этого мы не знаем) налагаемых культурой и цивилизацией "тормозов". В них есть свобода и решимость, но при этом нет постоянства, развитого целеполагания и воли в достижении своих целей. Перед нами — очень странные сочетания, и нам срочно необходимо понять, что из себя представляет этот новый культурно-исторический тип русского человека и какие сюрпризы он еще преподнесёт нам в ходе своего развития и становления.
