— Характерная-с, должно быть, дама-с, — сказал Смирдин. — Мне раз случилось говорить с ней… Я пришел к Александру Сергеевичу за рукописью и принес деньги-с, он поставил мне условием, чтобы я всегда платил золотом, потому что их супруга, кроме золота, не желала брать денег в руки. Вот-с Александр Сергеевич мне и говорит, когда я вошел-с в кабинет: „Рукопись у меня взяла жена, идите к ней, она хочет сама вас видеть“, и повел меня; постучались в дверь: она ответила „входите“. Александр Сергеевич отворил двери, а сам ушел; я же не смею переступить порога, потому что вижу-с даму, стоящую у трюмо, опершись одной коленой на табуретку, а горничная шнурует ей атласный корсет[107].

„Входите, я тороплюсь одеваться, — сказала она. — Я вас для того призвала к себе, чтобы вам объявить, что вы не получите от меня рукописи, пока не принесете мне сто золотых вместо пятидесяти… Муж мой дешево продал вам свои стихи. В шесть часов принесете деньги, тогда и получите рукопись… Прощайте…“

Все это она проговорила скоро, не поворачивая головы ко мне, а смотрелась в зеркало и поправляла свои локоны, такие длинные на обеих щеках. Я поклонился, пошел в кабинет к Александру Сергеевичу и застал его сидящим у письменного стола с карандашом в одной руке, которым он проводил черты по листу бумаги, а другой рукой подпирал голову-с, и они сказали-с мне: „Что? С женщиной труднее поладить, чем с самим автором? Нечего делать, надо вам ублажить мою жену; понадобилось ей заказать новое бальное платье, где хочешь, подай денег… Я с вами потом сочтусь“.

— Что же, принесли деньги в шесть часов? — спросил Панаев.

— Как же было не принести такой даме! — ответил Смирдин.

За достоверность этого рассказа, конечно, не могу ручаться, а передаю только то, что слышала»^{562}.

Екатерина Дантес — брату Дмитрию.

«Сульц, 9 марта 1840 г.

Знаешь ли ты, мой августейший братец, что это уже начинает принимать вид дурной шутки: все письма, что мы посылаем друг другу (а слава богу, это не так часто с нами случается) всегда начинаются со слов: „Наконец-то пришло от тебя письмо“. Эти письма меня убеждают в том, что так как ты чувствуешь свою вину, то делаешь вид, что их не получаешь, или по крайней мере, что они приходят гораздо позднее; мне кажется насмешкой, что ты получил 24 января письмо датированное 20 ноября, т. е. через два месяца, тогда как самое большое на это нужно 22 дня, поэтому я считаю, что все это твои проделки.

Ты пишешь, дорогой Дмитрий, что надеешься приехать меня повидать. В самом деле, это любезность, которую ты мог бы мне оказать. Уверяю тебя, что ты будешь в восторге от пребывания здесь и не раскаешься, совершив это путешествие, — для нас это будет праздник принять тебя, но ради бога, чтобы это не было пустыми разговорами. Поверь, что это не будет стоить так уж дорого, за 8 дней ты доедешь из Петербурга до Гавра на пароходе, там ты купишь красивый экипаж (потому что я не хочу, чтобы ты приехал ко мне как какой-нибудь бедняк), возьмешь почтовых лошадей и через два дня будешь иметь счастье обнимать свою милую сестру, так что, как видишь, ради этого, конечно, стоит предпринять путешествие. Я жду тебя этим летом непременно, устраивай свои дела как хочешь, но я хочу, чтобы ты обязательно приехал меня повидать и безотлагательно, это будет вдвойне интересно для тебя, так как тебе так хочется узнать, что из себя представляет Сульц, ты сможешь судить о нем, увидев своими собственными глазами. Тем временем обратись к Соболевскому[108], который должен очень хорошо знать Сульц, так как он находился в течение очень долгого времени в его окрестностях, он выдавал себя то за камергера российского императора, то за князя и гвардии полковника.

Я без конца тебе благодарна за обещание прислать мне денег, Бога ради, не ограничься только обещаниями, так как деньги мне нужны, крайне нужны, я нахожусь в отчаянном положении. Сегодня я написала об этом матери, я очень хотела бы, чтобы она хоть немножко помогла мне. Год тому назад к моим последним родам она мне обещала сделать подарок и прислать его, она даже писала, что спросит тебя, как переслать мне деньги, но теперь она больше ничего об этом не говорит, и я боюсь, что она забыла. Постарайся, дорогой друг, ей об этом напомнить непременно, но ради бога, не говори, что я тебе об этом писала, это может привести к очень дурным последствиям. Скажу тебе, что, рассчитывая на это, я продала шкуру неубитого медведя и теперь сижу между двумя стульями — положение очень неудобное для женщины, которая вот-вот родит. Судя по твоему письму, я полагаю, что твоя жена и я освободимся в одно и то же время. Мальчик для меня и девочка для нее.

Прощай, поцелуй от меня жену и детей»^{563}.

Начато «Дело Штаба отдельного Гвардейского корпуса… о поручике лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтове, преданном военному суду за произведенную им с французским подданным Барантом дуэль и необъявление о том в свое время начальству». Лермонтов был арестован и заключен в ордонансгауз.

А когда поэт уже содержался под арестом на третьем этаже комендантского управления на Садовой, где к его дверям был приставлен часовой, он написал С. А. Соболевскому: «…Я в ордонансгаузе, на верху в особенной квартире»^{564}.

Позднее С. Горожанский передаст слова Лермонтова, сказанные им в адрес сына французского посла и Дантеса, с которым он, по всей видимости, был знаком: «Я презираю таких авантюристов — эти Дантесы и де Баранты заносчивые сукины дети»^{565}.

А. И. Тургенев в письме из Москвы спрашивал Вяземского:

«…Верно, Лермонтов дрался с Барантом за княгиню Щербатову?»

В тот же день В. Г. Белинский писал В. П. Боткину в Москву:

«…Лермонтов под арестом за дуэль с сыном Баранта. Государь сказал, что если бы Лермонтов подрался с русским, он знал бы, что с ним сделать, но когда с французом, то три четверти вины слагается. Дрались на саблях, Лермонтов слегка ранен и в восторге от этого случая, как маленького движения в однообразной жизни. Читает Гофмана, переводит Зейдлица и не унывает. Если, говорит, переведут в армию, буду проситься на Кавказ. Душа его жаждет впечатлений и жизни»^{566}.

Из дневника М. А. Корфа:

«…По прошествии траурного срока она (княгиня Мария Алексеевна Щербатова, урожденная Штерич (ок. 1820–1879). — Авт.) натурально стала являться в свете, и столько же натурально, что нашлись тотчас и претенденты на ее руку и просто молодые люди, за ней ухаживавшие. В числе первых был гусарский офицер Лермонтов — едва ли не лучший из теперешних наших поэтов; в числе последних — сын французского посла Баранта, недавно сюда приехавший для определения в секретари здешней миссии. Но этот ветреный француз вместе с тем приволачивался за живущей здесь уже более года женой консула нашего в Гамбурге Бахерахта (немецкой писательницей Терезой фон Бахерахт (1804–1852), урожденной Струве. — Авт.) — известною кокеткою и даже, по общим слухам, — женщиною легкого поведения. В припадке ревности она как-то успела поссорить Баранта с Лермонтовым, и дело кончилось вызовом»^{567}.

Этот 22-летний «салонный Хлестаков», как назвал француза Белинский, успел вскружить головы многим светским красавицам, в числе которых в свое время была и графиня Юлия Павловна Самойлова, знаменитая «Жюли», не раз запечатленная на полотнах Карла Брюллова.