В оценке появившихся почти одновременно нескольких бюстов Пушкина современники не были единодушны. Так, Мария Федоровна Каменская вспоминала: «Не помню хорошенько, кто вылепил первый бюст после смерти Пушкина, но, по-моему, неоцененный его бюст вылеплен юным скульптором Теребеневым, тем самым, который впоследствии изукрасил Эрмитаж своими кариатидами и статуями великих художников. Теребенев как-то особенно поймал в этом бюсте тип и выражение лица Пушкина; он точно такой, каким я его помню в Царском Селе во время нашего с ним первого знакомства»^{413}.

1837 год, год гибели Пушкина, стал для его друзей каким-то водоразделом, они как будто лишились таинственного магнита, который притягивал их всех. Некоторые из них надолго покидали Петербург, другие, в силу различных обстоятельств, и вовсе исчезали из виду.

Так, Александр Иванович Тургенев, собираясь за границу и зная сложности взаимоотношений Натальи Николаевны с П. А. Осиповой, торопился как-то уладить это дело.

В мае был освобожден из-под ареста за участие в дуэли Константин Карлович Данзас, который вскоре был переведен на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк.

Надолго прощался с друзьями, покидая столицу, и Василий Андреевич Жуковский.

Он, который еще с 1825 года являлся воспитателем будущего императора Александра II, в составе свиты, куда входили адъютанты, наставники и соученики наследника (А. В. Адлерберг, А. В. Паткуль, старший сын графа Михаила Виельгорского — Иосиф[70]), разместившейся в одиннадцати экипажах, отправлялся в путешествие по России, продлившееся со 2 мая по 10 декабря 1837 года.

Целью поездки 19-летнего наследника было: «…узнать Россию сколько сие возможно и дать себя видеть будущим подданным».

Напутствие императора Николая I сыну Александру запечатлел дневник помощника воспитателя наследника флигель-адъютанта «уроженца литовского» Семена Алексеевича Юрьевича: «Я хочу, чтобы Великий Князь совершил путешествие свое с наибольшей пользою, чтобы обозревал все, достойное примечания, с надлежащей точки, чтобы видел вещи так, как они есть, а не поэтически; поэзия в сторону, я не люблю ее там, где нужна существенность…»^{414}.

Вот так!.. Ну что ж, каждый прав по-своему. Не будем оспаривать слов Его Величества…

Можно лишь добавить, что в это самое время в XXI томе «Библиотеки для чтения» за 1837 год появилась статья Николая Алексеевича Полевого с кратким названием «Пушкин». Она лучше других говорила о Поэзии и о Его Величестве Поэте Александре Сергеевиче Пушкине:

«…Пока был он жив, пока он являлся между нами, мы забывали Пушкина настоящего, и смотрели в настоящем только на Пушкина будущего. Но самое это требование целого и могущественного народа от одного человека, эта боязнь всех за одного, это общее ожидание, что поэт, новым, бурным переливом гения через скалы и утесы, удовлетворит каждой новой потребности наших умов и сердец, — вот мера гения Пушкина. К нему, и только к нему одному, относились наши требования и ожидания, только за него одного мы трепетали и боялись. Другие пели или, когда угодно, писали: но кто препятствовал им петь и писать, как им угодно и что угодно? Спокойно могут и теперь, после Пушкина, все другие петь и писать, потому что в русском поэтическом мире, кроме его одного, мы ни за кого не боимся и ни от кого ничего не надеемся.

Таково было место Пушкина-поэта в современной России. Оглянитесь кругом: нет другого Пушкина среди пятидесяти миллионов нашего славного, умного русского народа! Русская почва плодородна на великое. Пушкины явятся снова, еще лучше, еще прекраснее будут они, но среди нас, живущих нынче — нет другого Пушкина. Это говорим мы, современники его, и это подтвердит потомство. <…>»^{415}.

В том же томе «Библиотеки для чтения» впервые было опубликовано стихотворение Пушкина «Признание» с подзаголовком «К Александре Ивановне О-ой», посвященное падчерице П. А. Осиповой — «Алине», как звали ее домашние.

Весть о внезапной смерти Пушкина глубоко потрясла Полевого, писавшего об этом:

«Я забыл мое горе, мои ничтожные, но тяжкие заботы жизни, горькими слезами почтил память Пушкина. В порыве души я призывал тогда всех литераторов воздвигнуть достойный памятник на могиле Пушкина. Голос мой не нашел отзыва других… Не льстил я Пушкину при жизни его, а чувство уважения к нему, чувство сознания его высоких дарований хранил я и тогда постоянно в душе моей… я сохраню их до конца моей жизни — кто знает — может быть удаленного еще несколькими грустными годами, а может быть и близкого…[71]»^{416}.

Статья Н. А. Полевого была встречена читающей публикой с большим одобрением.

Сильное впечатление произвела она и на сестру поэта, Ольгу Сергеевну, которая писала отцу из Варшавы:

«11 мая.

Мой дорогой папй, <…> Вы читали, конечно, в Библиотеке для чтения статью г. Полевого об Александре. Она мне понравилась чрезвычайно, лучше о нем нельзя было сказать. В ней чувствуешь правду, восхищение без лести, без преувеличения, истинную чувствительность, скорбь об его утрате без всякой аффектации — по-моему, это лучше всех стихов, и писать на эту тему что-либо после Полевого, думаю, был бы напрасный труд. <…>

Слава тебе Господи, наконец мы получили известие о Льве. Он написал и нам, письмо его ко мне, от 30 марта, грустно, но исполнено дружбы. Теперь он чувствует себя очень хорошо и лишь мимоходом упоминает о двух пулях, которыми был ранен.

„Одна, пишет он, только едва меня задела, а другая причинила так мало страданий, что даже досадно“. <…> Надеюсь все же, что он получит за это награду, он весьма ее заслуживает. Имя его всегда упоминается в числе самых храбрых офицеров. <…>

Вы мне пишете, дорогой папа́, о своем намерении уехать на это лето из Москвы, но когда и куда собираетесь вы поехать? Куда должна буду я вам писать? Когда дядюшка уезжает в Коровино[72]? Значит, вы не поедете к ним этим летом? <…> Прощайте, дорогой папа́ „дядюшки“ Сонцова, мы с Лёлей[73] целуем ваши руки. Это письмо вы получите, может быть, 23-го[74] или накануне: поверьте, я не забуду его, этот день, ни на минуту не забуду»^{417}.

Как всегда, когда приходит беда, растут тревоги за близких людей, острее чувствуется потребность в общении с ними. Разрозненное и поредевшее семейство Пушкиных постоянно пребывало в переписке, поддерживая друг друга теплом и заботой, добрым словом и участием.

Тем временем Луи Геккерн и его невестка встретились с поджидавшим их в Берлине Дантесом. Оттуда Екатерина Николаевна с мужем отправились во Францию, в Сульц, где проживало семейство родного отца Дантеса. А Геккерн поспешил в Голландию улаживать свои дела в Гааге, где его ожидал весьма холодный прием, мало того — о нем «наводили справки».

Сохранилось письмо министру российского двора от гаагского председателя высшего суда по делам дворянства барона Линдена де Геммена:

«Гаага, 1 мая 1837.

Господин полномочный министр.

Разрешите мне справиться у вас, насколько достоверна заметка, напечатанная в Гаагской газете.

В с. — петербургской газете „Русский инвалид“ напечатано: „Барон Гекке-рен, поручик кавалергардского ее величества государыни императрицы полка, объявлен, в силу приговора военного суда, лишенным чина и звания русского дворянина и разжалован в солдаты, вследствие его дуэли с камергером двора Александром Пушкиным, скончавшимся от полученной по время поединка раны.“