Андрей Карамзин писал из Рима своей матери:
«…То, что вы мне говорили о Наталье Николаевне, меня опечалило. Странно, я ей от всей души желал утешения, но я не думал, что желания мои исполнятся так скоро»{405}.
9 апреля 1837 года
Софья Карамзина отвечала на письма брата Андрея чаще других родных:
«9 апреля, пятница, С.-Петербург. …Жуковский недавно читал нам чудесный роман Пушкина „Ибрагим, Царский Арап“. Этот негр до того обаятелен, что ничуть не удивляешься тому, что он мог внушить страсть придворной даме при дворе Регента. Многие черты его характера и даже его облик как будто скопированы с самого Пушкина. Перо писателя остановилось на самом интересном месте. Какое несчастье, боже мой, какая утрата, как об этом не перестаешь сожалеть…»{406}.
Как известно, в рукописи этого неоконченного романа Пушкина нет заглавия. Название «Арап Петра Великого» было дано друзьями Поэта, вошедшими в редакцию «Современника» после смерти его издателя. А роман был напечатан в шестом номере журнала за 1837 год.
10 апреля 1837 года
В «Санкт-Петербургских Сенатских Ведомостях» был опубликован окончательный приговор по делу о дуэли А. С. Пушкина.
12 апреля 1837 года
Александр Иванович Тургенев писал князю П. А. Вяземскому из Москвы:
«Будешь ли ты сюда? Скажешь ли только правду о том, о чем я почти никому не сказывал?».
18 апреля 1837 года
Из письма бывшего саксонского посланника в России, затем во Франции, зятя графа К. В. Нессельроде барона Альбина Лео Зеебаха:
«Тильзит, 18 апреля 1837
М<илостивый> г<осударь>
…Оканчивая письмо, я не могу обойти молчанием, что случай столкнул меня здесь с бароном Дантесом-Геккерном, убившим на дуэли Пушкина. Он был вывезен за границу, как простой солдат, жандармом и здесь ожидает свою жену и своего приемного отца, голландского посла, покинувшего Петербург и получившего отпуск, с которым вместе предполагает продолжать свое путешествие, куда — еще не решено. Все это дело принимает иной вид по тому, что он рассказывает о поведении Пушкина по отношению к нему. Он с громадным хладнокровием рассказал мне все подробности, довольно верно переданные уже газетами.
Вашего превосходительства покорный слуга Альбин Зеебах»{407}.
25 апреля 1837 года
Баронесса Евпраксия Вревская — брату Алексею Николаевичу Вульфу.
«…Недавно мы читали в Сенатских Ведомостях приговор Дантеса: разжаловать в солдаты и выслать из России с жандармом за то, что он дерзкими поступками с женою Пушкина вынудил последнего написать обидное письмо отцу и ему, и он за это вызвал Пушкина на дуэль. Тут жена ни очень приятную играет ролю во всяком случае. Она просит у Маменьке позволение приехать отдать последний долг бедному Пуш. — так она его называет. Какова?»{408}.
А. И. Тургенев, получив письмо от матери баронессы Вревской, Прасковьи Александровны, на правах друга погибшего Поэта пытается соединить несоединимое. Зная, что отношение семейства Осиповой к Наталье Николаевне после дуэли — не самое радушное, он предпринимает попытки уберечь вдову от несправедливых упреков теперь уже со стороны тех, кто давно знал Пушкина и тепло к нему относился, но не мог простить Наталье Николаевне, как им казалось, ее вины в том, что случилось. Поэтому Тургенев обращается к П. А. Вяземскому с письменной просьбой: «Не пошлешь ли ты Осиповой выписки из своего письма (от 5 февраля. — Авт.) к Давыдову всего, что ты говоришь о вдове Пушкина. Она собирается к Осиповой и та хочет принять ее, но в ней гнездится враждебное чувство к ней за Пушкина. Не худо ее вразумить прежде, нежели Пушкина приедет к ней»{409}.
Какое чуткое и своевременное замечание!
Наверное, прав был отец Поэта, когда, по словам дочери Ольги, считал, что «если бы друзья Александра проявили больше сердечности и дальновидности, они могли бы предотвратить эту ужасную историю».
Впрочем, если говорить о друзьях и дружбе, то сам Пушкин никогда о своих друзьях плохо не говорил. Он их просто любил.
Н. М. Смирнов в «Памятных записках» писал о Пушкине и его друзьях: «<…> своих друзей он защищал с необыкновенным жаром; зато несколькими словами уничтожал тех, которых презирал, и людей, его оскорбивших. Но самый гнев его был непродолжителен, и когда сердце проходило, он делался только хладнокровным к своим врагам»{410}.
Еще в марте 1835 г. Смирнов был причислен к русскому посольству в Берлине, куда он выехал вместе с семьей в июне. Затем, после пребывания в Баден-Бадене летом 1836 г., семейство перебралось в Париж, где намеревалось провести зиму 1836–1837 гг.
12 февраля 1837 г. Андрей Карамзин, получивший письмо от родных из России, сообщил А. О. Смирновой (Россет) о смерти Пушкина, а месяц спустя, 17 марта, она сама потеряла одну из своих дочерей, двухлетнюю любимицу Александру, по-домашнему — «Адини»[69]. С тех пор в сознании Александры Осиповны Париж был связан с утратой близких людей, и память невольно возвращала ее на родину, о чем она писала Жуковскому:
«24 апреля 1837 года.
…Я поплакала, перенеслась в наш серый, мрачный Петербург, который для меня озарился воспоминанием милых сердцу моему друзей. Я перенеслась к вам, с живым желанием и надеждой вас всех увидеть. Братья, Карамзины, Вяземские, вы: тут все слилось в одно чувство дружбы и преданности. Одно место в нашем круге пусто, никогда и никто его не заменит. Потеря Пушкина будет еще чувствительнее со временем; вероятно, талант его и сам он развились бы с новою силою через несколько лет»{411}.
Высоко ценя дружбу Пушкина, Павел Воинович Нащокин стремился увековечить образ Поэта в мраморе, заказав исполнение бюста скульптору Ивану Петровичу Витали. Можно только догадываться, какая горечь разъедала душу Нащокина, который всего год назад приводил Пушкина к скульптору, и Витали тогда же выразил желание вылепить бюст Пушкина, но Поэт решительно отказался, признавшись в письме жене, написанном из Москвы в середине мая 1836 г: «…Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности».
И вот теперь Нащокин заказал скульптору бюст уже покойного Пушкина. Эта работа была закончена в апреле.
29 апреля 1837 года
Михаил Петрович Погодин писал князю Вяземскому из Москвы:
«…Какой бюст у нас вылеплен! Как живой, под надзором Нащокина делал Витали…»
В это время и в Петербурге появился бюст первого Поэта России, выполненный скульптором Самуилом Ивановичем Гальбергом по снятой 29 января 1837 г. посмертной маске Пушкина.
В майском номере (№ 9) «Художественной газеты» Нестор Кукольник писал:
«<…> превосходнейшим изображением великого поэта, по счастливому случаю, останется для потомства бюст, сделанный искусною рукою С. И. Гальберга; сходство, простота в движении, превосходная отделка, постоянные достоинства нашего скульптора и здесь сохранили свои обычные места.
…Небольшая фигурка в рост сделана и молодым нашим художником А. И. Теребеневым. В голове много сходства; в самой фигуре и костюме можно бы пожелать и большей точности, и большей простоты, но по воспоминаниям исполнять подобные условия весьма трудно»{412}.
