Один из городов Священной Римской Империи, Страсбург, отличался тем, что поддержал французских протестантов: сначала он предоставил им убежище, став «истинным местом [143] сбора изгнанных». Страсбург разделил эту роль с городами Англии (Лондоном, Саутгемптоном, Кентербери), Швеции (Стокгольмом), Швейцарии (Женевой, ставшей протестантским Римом, а также Лозанной и Базелем), Германии (Гейдельбергом). Французский приход, в котором Кальвин был пастором (1538—1541 гг.), был упразднен лишь в 1563 г. В конце концов проведение служб на французском языке было запрещено, но юный принц Конде находился там в 1577 г, и беженцы были достаточно многочисленными. Подобно Гессену, Магдебургу и Вюртембергу, Страсбург неоднократно одалживал деньги Генриху IV, но, в отличие от других кредиторов, благодаря активности Бонгара, «истинного патриота, т.е. хорошего француза и хорошего немца», этот город получил достаточную компенсацию в деле, связанном с Шартрезом: в обмен на годовую ренту, уплачиваемую королем, жители Страсбурга сохраняют спорные земли и избавляются от монахов. Еще более серьезное событие произошло в 1592 г. после смерти Иоанна де Мандерсхейда. Оно касалось наследования страсбургской епархии, которую оспаривали друг у друга протестант Иоанн-Георг Бранденбургский и кардинал Лотарингский. История усложнилась в результате двойных выборов капитула, раздираемого разногласиями. Генрих IV поддерживает первого из претендентов, но не желает ссориться с папой. После компромисса, достигнутого [144] в Сарребурге (1595 г.), окончательное решение пришло при заключении договора в Хагенау в 1604 г.: Карл Лотарингский приобретает епископскую епархию, но город Страсбург, номинально являющийся местом пребывания епископа, остается независимым. Карл Лотарингский обещает уважать его свободу и привилегии. Единственное, что усложняет положение Франции в Эльзасе — то, что коадъютором Карла Лотарингского является эрцгерцог Леопольд, а австрийский двор «уже достаточно силен в этих краях». Генрих IV заинтересован в сохранении дружбы с республикой — хранительницей моста через Рейн. Это позволяет ему поддерживать связи с Германией и предотвращать возвращение опасности, ранее связанной с чрезмерным могуществом австрийского двора. Со стороны этого двора опасность угрожает как католической Франции, так и протестантской Германии (Ж.-П. Кинц). [145]

«Конфликт между королевским двором и нацией», — так Пиренн определяет состояние Франции во второй половине XVI в. Помимо различий в догматах, особенность Франции состоит прежде всего в хронологическом разрыве со Священной Римской империей и Швейцарией, хотя и по сравнению с Англией тоже. Затем идут особенности, связанные с географическим положением, что проявляется в классическом противостоянии Севера и Юга, региональные различия, роль Парижа и значение французских дорог; на все это накладывается проблема Нидерландов. Наконец, особенностью Франции являются ее традиции: здесь войны возникают тогда, когда государство, сознавая свою незавершенность, претендует на переход от форм ограниченной монархии к формам монархии абсолютной. Будучи кризисом сознания отдельных лиц и социальных групп, война является также и кризисом развития общественных институтов, экономики и общества, и в этом качестве [146] она неизменно питает костер религиозных страстей.

В этом кратком обзоре отдельные социальные группы интересовали нас гораздо больше, чем отдельные личности. Наверху королевский двор живет в неслыханной роскоши, о чем свидетельствуют венецианские послы. В полуфранцузской-полуитальянской среде, где умирает Возрождение, где религия, сдобренная лицемерием, пропитывается демагогией и где ее требует народ, жадный до зрелищ и длинных проповедей. Роскошь свадьбы любимца короля герцога де Жуайеза и Маргариты де Водемон, сестры королевы, швыряние на ветер государственных средств, балеты и маскарады, роскошь в одежде и еде, выставленная напоказ, бесполезная, оскорбительная для бога и для людей в этой «кровавой грязи», о которой говорит д’Обинье. А рядом — военная среда, которая отличается только тем, что чаще встречается со смертью. Новый король утверждается в качестве вождя дворянства, которое остается в основном военным сословием. Король любит дворянство, щадит его даже во вражеских рядах, рекомендует бережно с ним обращаться. С обеих сторон война остается приключением, авантюрой. Лига приносит доход, если не всей нации, то, по крайней мере, ее вождям и их клиентам, этим «королям, женатым на своих провинциях», — Меркеру в Бретани, Ледигьеру в Дофине, Майенну в Бургундии и целой толпе мелких [147] дворян, следующих за ними. Пресытившись, эти люди войны превращаются в рантье, и о них постепенно забывают. Затем идет наживающийся на войнах и инфляции мир буржуазии, роль которого в развитии этого кризиса была определяющей.

Разве не полагает Р. Гаскон, что для Лиона рост цен, отмечающийся начиная с 1530 г., ускорившийся в 1560—1580 гг., увеличивает прибыли до того, что в производстве шелка он, возможно, компенсирует потери, связанные с этим смутным временем? По примеру буржуа, описанного П. Губером — «слишком ловкого, слишком активного, много работающего и при этом доброго христианина», — эти буржуа, особенно во второй период конфликтов, в меньшей степени участвуют в кипении идей, чем в вакханалии стяжательства, характеризующей этот век. Они готовы принять как политическую социологию Бодена в 1576 г., так и его «Демономанию» в 1580 г. Муниципальные займы, покупка домов или контор, займы крестьянам и покупка земли, создание арендуемых ферм — вот какими трамплинами они пользуются. В поместье-сеньории буржуа встречается с дворянином и выдает за него свою дочь. И, наконец, можно говорить о мире деревни, где существует собственная иерархия, имеются крупные «землепашцы» и фермеры на десятине, но где больше всего мелких крестьян, которых объединяет с городскими пролетариями общая нищета, которые [148] также страдают от эпидемий, падения уровня жизни, прохода войск по своим землям. Они готовы на мятежи, подобные тем, которые имели место в Провансе или Лимузене — там, где Реформация выявила социальные контрасты. Поденщики и пивовары, представители множества кустарных промыслов, согнанные со своих земель, они либо стекаются в города, которые служат им убежищем, либо пополняют ряды бродяг. Деревенские бедняки вокруг городов подобны приливу и отливу, и весь этот постоянный или случайный пролетариат, «съеденный и обглоданный до самых костей», составляет неорганизованную массу, питательную среду религиозных процессий и ополчений. Жадно стремящийся увидеть короля, из-за отсутствия хлеба ввергнутый в пучину религиозных страстей, народ теряет возможность утвердить свою политическую зрелость и довольствуется тем, что ропщет без всякого действия или действует невпопад: как говорил Летуаль, «это был зверь, которому вырвали зубы и когти».

Таков итог. Еще одно соображение: следуя друг за другом, наводя ужас и вызывая у некоторых «отвращение к убийству», войны показали, что религиозное единство во Франции конца XVI в. — вещь невозможная. Единственная возможность выживания страны — это регламентированное сосуществование обеих конфессий. Нантский эдикт, не действующий в Париже и в радиусе пяти лье вокруг столицы, [149] был поражением протестантизма и свидетельством ограниченной победы католицизма: католическое богослужение восстанавливается везде, где оно было отменено (в Беарне, в Ниме, в Ла-Рошели и Монтобане). Несмотря на свою узость (фактическое ограничение) и свою непоследовательность (крепости), эдикт утверждается как выражение нового права, на котором зиждется современное общество: различие между правом гражданским и правом религиозным, разграничение прав государства и свободы совести. Несомненно, остается еще один немаловажный момент: общественное мнение (свидетельством этому сопротивление со стороны Парламента) не готово к тому, чтобы согласиться на столько гарантий (некоторые говорят «привилегий») для меньшинства, которое не принадлежит к той же вере, что и монарх. Однако свобода совести необходима в большей степени в качестве порядка вещей, чем в качестве доктрины. Несмотря на осуждение со стороны понтифика и на многочисленные интриги и происки, направленные против Нантского эдикта, которыми будет полон XVII в., Людовик XIV подтвердит этот эдикт в принципе. В нем обнаруживается еще одна идея будущего — идея некоторой секуляризации государства: глава государства объединяет под своим скипетром различные религиозные культы; будучи главой галликанской церкви, он содержит на государственные средства священнослужителей [150] другого культа, верующие которого платят десятину католическому духовенству. Свобода совести и терпимость, зарождение секуляризации государства — за эти две идеи пришлось дорого заплатить. Они определяют место, которое решение, принятое во Франции по воле Генриха IV, занимает среди различных договоров о религиозном мире (Paix de religion), известных современной Европе.